Огненные фарватеры

Взрыв у самого корпуса идущей в глубине вод лодки.

Конец 1942 года. Холодно. Обстрелы. Бомбежки. Ледяной ноябрьский ветер выдувает из наших казарм, плохо отапливаемых, с заколоченными досками и старыми матрацами окнами, последнее тепло. Холодно в типографии, холодно в кубрике. Слабо и с перебоями стучит движок дизель-генератора, но от этого все же как-то легче: жизнь не замерзла и не замерла.

После скудного ужина выйдя из проходной казарм ОВРа, я шагнула в темноту улицы Октябрьской. Свистел, кружил, продувая насквозь, добираясь до косточек, ветер. Мокрые хлопья снега били в лицо, слепили глаза. Полы шинели прилипали к коленкам, чулки намокли, и холодная влага стекала по ним в сапоги, ноги леденели. Согнувшись для устойчивости, сунув руки в рукава шинели, я направилась к Итальянскому пруду, где стояли вернувшиеся с моря «малые охотники» капитана 3-го ранга Капралова. На плече у меня висела сумка противогаза — обязательная принадлежность той поры. Но вместо противогаза она была наполнена последним номером нашей многотиражки: я должна была раздать газеты на кораблях. В сумке лежал также блокнот, — по заданию редактора предстояло записать самые яркие моменты из последнего похода катерников, из последних боев. Записать рассказы о самых смелых, решительных, дерзких и умных действиях краснофлотцев, старшин и командиров, фамилии и имена, звания отличившихся и краткие их характеристики.

Короче говоря, надо было собрать материал для статьи, и это являлось главным в задании, полученном от редактора. Катера МО, несмотря на мглу, застилавшую Итальянский пруд, я нашла сразу. Осторожно двигаясь в темноте по самой кромке набережной, дошла до крайнего «охотника».

— Эй, на катере! — крикнула я вниз.

— Есть на катере! — ответил вахтенный.

— Из редакции газеты «Балтиец»!

— Сейчас доложу, — прозвучало в ответ.

Прошло минуты полторы, и снизу раздалось:

— Прошу на катер!

Ступила ногой на трап — узкую, длинную, скользкую доску, которая к тому же спружинила. Трап прогнулся, и от страха у меня перехватило дыхание, внутри все сжалось.

Но в этот момент чья-то сильная рука схватила меня за плечо и, приподняв в воздухе, поставила на палубу. В себя я пришла лишь в командирской каюте, крошечной, но уютной. Подняв голову, виновато смотрела в глаза своему спасителю, молодому командиру, старшему лейтенанту по званию, сильному и стройному парню. Сперва лицо его было строго, затем в глазах заплясали смешинки, и, мягко улыбаясь, он поинтересовался:

— Что за явление Христа народу и почему в темноте у вас светились глаза?

— Наверное, от страха, — серьезно ответила я, продолжая выбивать дрожь зубами.

— На воде не стоит так пугаться, — тихо ответил он и четко произнес: — Командир «двести седьмого» старший лейтенант Каплунов! — Помолчал, уточнил: — Николай, — и вышел.

Я сидела на разножке в тепле каюты и благодарила судьбу за то, что не пришлось принять морской купели.

Дверь каюты приоткрылась. Вошел моряк с подносом в руках. На подносе стоял стакан темно-вишневого чая и лежали галеты. Поставив угощение на столик, он вытянулся, лихо козырнул и, растягивая букву «р», представился:

— Р-р-разрешите, Николай Двор-р-рянкин, ар-р-ртил-лерист! Пр-рошу стакан чая! Удивительно помогает в подобных случаях! — Так же лихо козырнул и, светло улыбнувшись, спросил: — Р-р-разрешите идти?

Было легко и радостно. Хрустя галетой, я пила чай. И вдруг в каюту вошел Каплунов. Конечно, смутилась, растерялась.

— Сидите, — заметив мою растерянность, сказал Николай.

Покончив с чаем, стала объяснять Каплунову о цели визита на катер. Он серьезно выслушал, посмотрел мне в глаза и сказал:

— Личный состав и я заняты. Когда позволит время, я сам зайду в редакцию.

Мне не оставалось ничего иного, как достать из сумки номера «Балтийца», положить на стол и испросить разрешения убыть.

— Проводите сотрудника редакции, — приказал Николай, едва мы выбрались на палубу.

Почувствовав твердь набережной, я наспех попрощалась и, сгорая от стыда и злости, пошла в редакцию. Вытирая слезы и размазывая по лицу сырой снег, ругала себя: дура, не смогла материал собрать, зайти на катер по-людски не смогла, выйти с него.

Ветер не утихал, бросал снег в лицо. Мне бы прижаться к забору, к домам. А я свернула в Петровский парк, медленно пошла по аллее. От памятника Петру, заколоченного досками, спустилась к Петровской пристани и вгляделась в темноту. На Усть-Рогатке стояли тральщики, сетевые заградители, другие корабли. Почти на всех мне приходилось бывать: разносила газеты, брала материалы у ребят, вернувшихся из боя.

В типографии меня встретил ответственный секретарь редакции главный старшина Петр Клецко. Улыбнулся, развел руки и сказал:

— Рая, катерники — народ сознательный и накормили тебя до отвала. По этому поводу щеки твои надулись и глаза горят сытостью. Может, нам ты прихватила что от их щедрот? А то, знаешь, от голодухи живот прирос к позвоночнику, да к тому же еще махры нет. Так что сосу пустую трубку и вспоминаю доброе время — от нее дымком припахивает.

Петр Клецко — мужчина здоровый. И уж если нам, девчатам, не досыта, то каково-то ему на береговом пайке?

— Она у нас стеснительная: будут давать, не возьмет.

— Это так… Кстати, по твою душу приходил редактор, спрашивал, вернулась ли, — сказал печатник Сергей Архипов.

— Я-то явилась. Да в блокноте ни строчки.

— Не нашла или не пустили? — поинтересовался Клецко.

Я молчала и вздыхала — что можно было сказать?

Присвистнув, Тоня Белоусова, наша наборщица, сказала:

— Сидеть тебе, Раечка, на губе. Это факт!

— Ладно. А корректура есть? — сменила я тему разговора.

— Гранки связаны, но еще не тиснуты. Краска кончилась. Завтра утром получу краску, тисну, — ответил Архипов.

Замолчал движок, и погас свет. Катя Логачева зажгла коптилку, от соляра пошла копоть, и пламя задрожало. Углы типографии погрузились во мрак, и стало тоскливо. А Клецко все продолжал спрашивать, где я была. Пришлось отвечать:

— Сначала на «малом охотнике». Но там все заняты авралом. — Мне стало стыдно рассказывать о том, что со мною приключилось. — А потом я пошла в парк.

— Чего тебя туда понесло? Тревоги не было, чтобы в щель лезть! — удивилась Тоня Белоусова.

Дневальный просвистел отбой. Мы ушли в девчачий кубрик. Лежа в промерзшей койке, я никак не могла заснуть и слушала, как внизу, в радиоузле, радист транслировал самому себе концерт Лидии Руслановой…

Утром следующего дня в редакцию пришел Каплунов. Узнав, что я в библиотеке — помогать библиотекарю было моей комсомольской нагрузкой, — Николай поднялся наверх. Поздоровались. Николай извинился за то, что накануне отказал в моей просьбе, а потом сказал: