Василь Быков - Повести о войне

Выждав, я поздоровался и представился.

Один из полковников, тот, что отстаивал законность сапог из плащ-палатки, повернулся ко мне и, молча подняв руку, кивнул головой. Стало ясно — это председатель комиссии. Остальные поглядели на меня, но не сделали ни единого приветственного жеста. Среди них был уже знакомый подполковник из штаарма и подполковник Кулагин, которого я ни утром, ни днем не видел.

«Отмежеваться хочет, — подумал я. — Ну что ж, Петр Иваныч, давай отмежевывайся».

Председатель комиссии посмотрел на часы:

— Товарищи офицеры… Время. Пора начинать. — Он встал. — Прошу… — и с неожиданной для своей комплекции легкостью двинулся к домику. Остальные — за ним.

Духота внутри домика, несмотря на раскрытые настежь окна, была еще более нестерпима, чем снаружи. Жарко пахло оструганным деревом, сухими травами, пылью, книгами, газетами и журналами, которые лежали на столах и на полках вдоль стен.

Кто-то вполголоса буркнул:

— Душегубка.

Все сняли фуражки и уселись на скамейках и табуретках вокруг пустого, покрытого некогда зеленой, а теперь выгоревшей и ставшей рыжей, плюшевой накидкой, стола. Председатель надел очки в темной роговой оправе, отчего сразу сделался похожим на профессора, достал из планшета и положил перед собой какие-то бумаги. Перелистал их, затем снял очки и, наморщив лоб, строго оглядел собравшихся.

— Дело, которое нас тут собрало, весьма сложное и неприятное… Нарушен очень важный приказ. Нарушитель приказа — начальник штаба дивизии полковник Вересков. Мы должны прояснить все и представить свое заключение в Военный совет армии.

Председатель говорил с той спокойной уверенностью, которая всегда производит сильное впечатление и как бы гипнотизирует слушателей.

— Я полагаю, — продолжал председатель, — в начале мы заслушаем подполковника Иванчука, он сегодня с утра собирал материал, затем предоставим возможность полковнику Верескову сделать, если он сочтет нужным, пояснения или дополнения, затем зададим ему вопросы и обменяемся мнениями… Иных предложений нет?.. Подполковник Иванчук, прошу вас.

Иванчук, стоя, зачитал заготовленное строго по форме дознание, что такого-то числа такого-то месяца опросом таких-то и таких-то установлено нижеследующее. Дальше следовало без всяких отступлений и эмоций сжатое изложение событий.

— Полковник Вересков, — спросил председатель, когда Иванчук кончил, — вы имеете что-либо добавить?

Я поднялся. Да, подполковник Иванчук доложил все точно. Да, приказ я нарушил и готов нести за это нарушение ответственность. Полной мерой и без всякого снисхождения. В немногих словах объяснил причины, заставившие меня действовать именно так, сказал, что убежден, что этот рискованный шаг давал единственную возможность выполнить другой приказ, приказ о поимке пленного.

— Этот приказ выполнен? — спросил хмурый полковник, сторонник неукоснительного соблюдения форы. — Пленный взят?

— Нет.

— И все-таки вы убеждены, что действовали правильно?

— Я считал, что это самый… — я искал, но так и не нашел нужного слова, — верный путь.

— Считали или считаете?

Я молчал.

— Ясно. Все ясно, — сказал хмурый полковник и чуть отвалился от стола, показывая, что он кончил.

— Разрешите и мне задать вопросик, — вклинился своим фальцетом Пташкин, подполковник с бабьим лицом, который, видимо, очень страдал от духоты и все время обмахивался сложенной газетой. — Откуда у вас такое недоверие к дивизионным разведчикам? Что там — случайные люди, что ли?

— Рота укомплектована хорошо.

— Тогда в чем же дело?

— Я уже объяснил.

— Стало быть, выполняя один приказ, вы считаете себя вправе игнорировать и даже грубо нарушать другой?.. Правильно ли я вас уразумел?

Вообще в бою такое случается довольно часто и вовсе не по чьей-то злой воле, а потому, что так диктуют обстоятельства. Наверно, Пташкин это сам прекрасно знал. Но он явно хотел подчеркнуть: вот, мол, какие у Верескова принципы.

— Вы меня поняли неправильно.

— Как неправильно?.. Вот… Я даже записал… «Я нарушил приказ… потому что был убежден… это единственный путь выполнить другой приказ». Сказано вполне определенно.

Было в Пташкине нечто такое, что роднило его с Иванчуком. Та же въедливость и какое-то жадное стремление при внешней вежливости поддеть, укусить. Только у Иванчука при этом глаза смотрели незамутненно, с холодной ласковостью, прямо тебе в лицо, а Пташкин говорил, отводя взгляд от того, с кем говорил.

— Товарищ полковник, — обратился я к председателю, — насколько мне известно, комиссия собралась здесь для того, чтобы разобраться в том, что произошло, и я готов ответить на все вопросы, которые могут возникнуть. Однако то, что сказал подполковник, — поворотом головы я показал на Пташкина, — отдает шельмованием. Поэтому я должен предупредить, что оскорблять себя как офицера Советской Армии не позволю. Я протестую, чтоб мне приписывались взгляды, которые противоречат уставу. Пока я являюсь начальником штаба дивизии, я требую к себе должного отношения.

— Вы напрасно расцениваете это как шельмование. Просто членам комиссии хочется, чтобы не осталось никаких недомолвок, неясностей. — Председатель поглядел на хмурого полковника. — У вас есть еще какие-либо вопросы?.. А у вас?

Пташкин кивнул головой.

— Не могли бы вы объяснить, — сказал он скороговоркой, чуть играя голосом, видимо, довольный, с какой ловкостью ставит вопросы, — почему прежде чем принять решение о посылке штрафников в немецкий тыл, вы предварительно не посоветовались с заместителем командира дивизии по политчасти? Случай-то из ряда вон выходящий. И еще вот что. Почему столь важный приказ вы отдали без санкции командира дивизии?

— На эти вопросы мне нечего ответить.

— Тогда у меня все, — и Пташкин принялся опять обмахиваться газетой.

Встал Кулагин.

— Позвольте тогда мне, товарищ полковник.

— Прошу.

Кулагин твердо посмотрел на меня. Рот у него был сжат. И весь он, плотный, упругий, дышал решимостью.

Грозно, очень грозно начал Кулагин. Будто не говорил, а ударял в большой колокол. Идет жестокая война — бум! — все силы народа напряжены — бум! — и без дисциплины, железной дисциплины — бум! бум! — нам врага не победить — бум! Поэтому мы не можем терпеть ни малейшей распущенности — бум! — обязаны пресекать любое нарушение приказов — бум! Мы должны взыскивать с нарушителей полной мерой, независимо от того, что за погоны этот нарушитель носит, рядового солдата или полковника, — бум! бум! бум!

Кулагин распалялся все более и более. Он отодвинул табуретку, чтоб не мешала, и по привычке рубил правой рукой воздух, будто он выступает не перед комиссией, а перед строем.