Василь Быков - Повести о войне

— Вижу. Ну и что?

— Сейчас узнаете.

Осторожно ступая, мы вплотную подобрались к шалашу. Внутри его я разглядел чью-то фигуру. Кто-то, сидя на корточках, раздувал огонь. «Странно, — подумал я, — ведь шалаш может загореться». Вдруг человек на корточках повернул голову в нашу сторону, и я узнал… Никонова. «Что он тут делает? Его надо задержать!» Я ринулся в шалаш, но Никонову удалось отпрыгнуть. Он оскалился, подмигнул своим кошачьим глазом и захохотал. В это время костер разгорелся и искрой мне обожгло руку…

Я открыл глаза. Вовсю светила висевшая над столом лампочка. Пахло паленым. Рядом со мной на койке под непогашенным окурком тлело одеяло. Вскочил. Кинул окурок в консервную банку, заменявшую пепельницу. Обжигая ладони, загасил одеяло. В блиндаже стало чадно.

— Сеня! — крикнул я. — Сеня!

Никто не отозвался. С раздражением подумал: «Когда не надо, так тут как тут, а надо — так запропастился. Наверно, пошел котовать».

Оставив дверь в блиндаж открытой, чтоб выветрился чадный дух, вышел в темноту ночи. Дурацкий сон не выходил из головы. Ощущение было таким, будто все, что привиделось, происходило наяву: и как нехотя поддался уговорам Гудковского, и поездка на эмке, и шалаш, и Никонов. Вот ахинея! Надо ж такому присниться… Я растер ладонями виски, попытался припомнить ход своих мыслей, нарушенных сном, но голова была смурной, будто в нее напихали вату.

Кто-то невдалеке посветил фонариком.

— Это ты, что ль, Сеня?

— Так точно, товарищ полковник.

— А я тут было того… Чуть пожар не приключился… Прибери-ка в блиндаже. Выпить у нас чего-нибудь найдется?

Вскоре я сидел у себя за столом и наливал водку из пол-литровой бутылки в граненый стакан. Налил до половины, помедлил и добавил еще. Выпил залпом, заел куском черного хлеба и двумя кружочками репчатого лука, посыпанных солью. Лук был злой, у меня аж захватило дыхание и прошибло слезу. Отдышавшись, маханул еще полстакана. Стало теплее и душе и телу. И вновь я вернулся мыслями к ушедшим за языком в немецкий тыл… Петров и Перебреев… Нет, таким грех не верить. Значит, Никонов… Ах, собака!.. Недаром у меня к нему душа не лежала. Видел, что крутит, паясничает, и все-таки доверился. Как я мог? Ведь для такого все едино, что бог, что черт. То-то он замандражировал, когда к Донцу шли. За шкуру свою поганую боялся. А переправился, решил: все, смоюсь, — взял да и драпанул, а те заблудились, напоролись на немцев. Ах, собака, так его и так!.. Ах, скотина!..

Почему-то во мне начала подниматься глухая злоба и против Петрова и Перебреева, как будто и они были повинны в предательстве — теперь в предательстве Никонова я уже не сомневался. Неужели они не могли раскусить, что это за птица, и подрезать ему крылья? Это было подлое чувство, и я его подавил. Но это только так казалось, что подавил. Вскоре оно шевельнулось вновь. «Не смей!» — сказал я сам себе.

Я выпил еще.

Что же предпринять? Что?.. Видел басурманин во сне кисель, да ложки не было, лег спать с ложкой, не видал киселя… Я искал какую-либо спасительную соломинку, зацепку, но не находил ничего, за что бы ухватиться. И тут во мне что-то переключилось: мысли побежали в другую сторону. А почему собственно все пропало? Разве худое уже навалилось?.. Чего же сопли распускать? Ведь верит же Журавленко… Может, и с Никоновым все в порядке? Может, они еще завтра вернутся, и не одни, а с «языком»? Мало ли что могло их задержать… Черт возьми! Может, действительно, завтра?

Я посмотрел на часы. Было начало второго.

Значит, не завтра, а сегодня… Вернитесь, ребятушки, вернитесь!.. Эх, это только Магомет мог своей верой и волей двигать горы… Ребятушки не вернулись. Все. Конец. Либо они погибли, либо их схватили.

День занимался жаркий, душный. Небо уже с утра казалось пожухшим, вылинявшим.

Еще до завтрака мне позвонил Кулагин, поинтересовался, не объявилась ли группа Петрова, поинтересовался, конечно, для формальности, и так было ясно, что не объявилась.

— Ну, Вересков, мы сделали для тебя что могли…

— Для чего ты мне это говоришь?.. Хочешь, чтоб я поблагодарил? Изволь, благодарю.

— Да ты не злись. Просто больше не могу оттягивать с донесением, — примирительно сказал Кулагин.

— О чем речь…

— Только ты не обижайся.

— Какие тут обиды? Не маленький.

— Носа, смотри, не вешай. Может, все пустяками обойдется. — Кулагин положил трубку.

«Черта с два обойдется! Как бы не так! Под кем лед трещит, а подо мной ломится!»

Тем временем дивизионные разведчики готовились проводить страховочный поиск. Что ж, не выгорело с рейдом в тыл, может, повезет тут. Лично для меня исход поиска не имел никакого значения. Но все-таки… Удалось бы добыть пленного, было бы хоть какое-то утешение.

Прежде чем заняться разведчиками, я зашел в оперативное отделение, просмотрел почту, подписал бумаги. Едва вернулся к себе, позвонил Чернобородов. Поинтересовался, нет ли у нас каких-либо новостей, не собираемся ли чем-либо их порадовать?

Голос Чернобородова звучал ровно, но мне показалось, что вопрос таит какой-то скрытый смысл. «Что он имеет в виду, — подумал я, — обещанного пленного или ему уже известна история со штрафниками?» Уклончиво ответил:

— Хвастать особо нечем. Все идет по плану.

— Вы там случайно не забыли, что завтра… — Чернобородов сделал небольшую паузу, — двадцать третье июля? Понимаете, что я имею в виду?

— Спасибо за напоминание. Мы не забыли. Поиск будем проводить сегодня ночью.

— Угу… Хорошо подготовились?

— Судить будете по результату…

— Ну что ж, — сказал Чернобородов, — желаю успеха.

Пришел Гудковский. Принес план и схему поиска. Вычерчено было аккуратненько, расписано детально. Группа захвата… Группа поддержки… Пути отхода… Сигналы для взаимодействия с пехотой и артиллеристами.

Я утвердил план. А через два часа вновь звонок Чернобородова — видимо, донесение Кулагина еще не дошло до штакора.

— Везет тебе, Вересков.

— В каком смысле?

— Поиск отставить.

— Почему?

— На носу большие дела.

Я положил трубку и усмехнулся. Судьба явно издевалась надо мной. Быть по существу правым и оказаться в дерьме. И все из-за собственной амбиции, черт бы ее побрал! Хотел утереть нос Лощилину! Утер называется, так твою и так. Было ясно, как только наверху получат донесение Кулагина, моему делу немедленно будет дан ход. Завертятся невидимые колесики, которые нелегко остановить. И все-таки вряд ли колесики придут в движение раньше завтрашнего дня. Значит, впереди вечер и ночь. И опять в глубине души шевельнулась надежда. Вдруг вопреки всему и несмотря ни на что они вернутся? Беспочвенность надежды была очевидна. И все-таки она пробивалась и пронизывала меня наперекор тому, что подсказывал опыт. Должно быть, это бунтовала моя молодость, не желавшая примириться с тем, что мне угрожало. Не знаю почему, но надежда крепла и оживала уверенность, что все кончится благополучно. Но проходили часы, и уверенность утекала, как утекает и осыпается со стенки окопа не закрепленный досками или жердями сухой песок.