Василь Быков - Повести о войне

— Тяжелыми садит, — шепотом заметил Гудковский.

Вверху над нами зашелестело. Теперь неслись не два снаряда, а гораздо больше. И опять вдали загромыхали разрывы и отозвалось эхо.

— По Кременной бьет, — определил Гудковский.

На реке и в районе поймы по-прежнему все было тихо. Из-за леса на крутом — немецком — берегу Северского Донца стала медленно выкатываться луна, затапливая все вокруг водянисто-молочным светом.

— Вовремя хлопцы переправились. Теперь и нам пора, — сказал Гудковский, — а то отсюда не выберешься. При луне тут все как на ладони. Прицельным будут поливать.

Мы вышли из ивняка и, пригибаясь, устремились прочь от берега. Гудковский оказался прав — нас заметили. Чесанули пулеметы. К счастью, недалеко уже была спасительная траншея. Нырнув в нее, мы присели на корточки и долго переводили дух, прислушиваясь к посвистыванию безопасных теперь для нас пуль. Как всегда в таких случаях, захотелось курить. Но курить в траншее было нельзя — огонек папиросы незамедлительно привлекал внимание немецких минометчиков, а мин они не жалели. Дежурный боец проводил нас в ближайший блиндаж. Я согнулся, отвернув плащ-палатку, которая заменяла дверь, и скользнул в землянку, вырытую впритык к траншее и перекрытую несколькими накатами бревен. За мной последовал Гудковский.

В углу против входа на ящике чадила коптилка, сделанная из гильзы снаряда. Возле ящика на доске, положенной на кирпичи, сидели два солдата, видимо, они что-то горячо обсуждали, но при нашем появлении замолчали, неловко вскочили, торопливо одергивая гимнастерки. Более молодой доложил, кто размещается в землянке.

— Садитесь, садитесь, — сказал я солдатам. — Как тут у вас, можно покурить?

— Отчего же нельзя? Мы к дыму привычные, — бойко ответил молодой и вместе с товарищем подвинулся в сторону, освобождая для нас с Гудковским лавку у ящика.

Мы угостили папиросами солдат и жадно закурили. Постепенно мои глаза привыкли к полумраку, и я разглядел в глубине блиндажа нечто вроде лежанки, на которой, не сняв разбитых армейских ботинок, не разбинтовав скатов, накрывшись шинелями, спали тяжелым сном еще три солдата. Пахло сыростью, соляркой, портянками, лежалой соломой.

— Можно с вопросом обратиться? — привстал тот, что постарше.

— Пожалуйста… садись.

— Мы тут спор, значит, вели… Когда, стало быть, второй фронт откроют. Не слыхать ли там, в штабах-то, чего насчет этого?

— Чудак ты человек, — вмешался тот, что помоложе… — Так тебе товарищ полковник и скажет, если военная тайна. Правильно говорю, товарищ полковник?

— Правильно-то, правильно. Только тут самим рассуждать надо. Ведь хотя они и союзники, но все-таки прежде всего о своей собственной выгоде думают. Увидят, что для них это выгодно, откроют второй фронт, увидят, что не выгодно, не откроют.

— А почему ж невыгодно? — заговорил опять тот, что постарше. — Ведь если, значит, сейчас с двух сторон поднапереть, то Гитлеру вскорости будет полный капут.

— Что ж, по-твоему, — спросил Гудковский, — мы без союзников не управимся с Гитлером?

— Управимся-то оно, может, и управимся. Только потяжеле. Сколько людей поляжет. А так бы с двух сторон — годик, и полный капут. Правильно говорю?

Гудковский, вместо того чтобы ответить, повелительно поднял руку, мол, тише.

Где-то на Донце разгорался сильный огневой бой. Где?

Мы с Гудковским поспешили из блиндажа в траншею.

Бой шел довольно далеко за левым флангом дивизии: трассирующие многоцветные струи пулеметов, огневые всплески от разрыва снарядов. Нет, к группе Петрова перестрелка не имела никакого отношения.

Минут через тридцать Гудковский и я были у себя на КП.

Назавтра в восемь утра я входил в блиндаж Журавленко. Теперь, когда группа была отправлена, тянуть с докладом было нельзя.

С каждым моим словом Журавленко все более мрачнел. А когда я кончил, он, насупившись, встал и медленно зашагал по блиндажу.

— Для очистки совести ко мне пришел?.. Почему перед отправкой не доложил?

— Знал, что вы запретите, товарищ генерал.

Журавленко опять прошелся по блиндажу.

— Не много ли берешь на себя?.. Смотри, не обломилось бы, — Журавленко смахнул со стола какую-то пылинку. — Опасное дело ты затеял, опасное и нехорошее. Что ж, ты считаешь, наши разведчики с этим не справились бы?

— Да, не справились бы.

— По-твоему, они хуже этих, из штрафной?

— Нет, не хуже. А сейчас посылать их было нельзя. Веру в успех они потеряли. Нельзя было их трогать.

— Что ж ты от меня хочешь?

— Ничего, товарищ генерал. Просто хочу, чтоб вы знали.

В дверь блиндажа постучали.

— Разрешите, товарищ генерал, — и на пороге появился подполковник Кулагин, замкомдива по политчасти. — Здравия желаю, товарищ генерал… Привет! — Он поздоровался со мной. — А я как раз по поводу тебя к генералу.

— Что такое? — спросил Журавленко.

— Да вот получил сегодня из штрафной роты донесение. Вересков забрал у них трех штрафников, якобы с целью отправить в тыл немцам.

— Почему «якобы»? — сказал Журавленко. — Он их уже отправил.

— Мда-а… — растерялся Кулагин.

— Что «да»? — спросил Журавленко.

— Как что? Штрафников… Это ж подсудное дело. И один из трех бывший вор, в лагере сидел.

— Этого не знал… А вора зачем? — Журавленко посмотрел на меня.

— Он местный, из Славянска. Все ходы и выходы знает.

Журавленко помолчал взвешивая.

— Вот что, Кулагин. Ты подожди об этом наверх докладывать, Когда они должны вернуться? — спросил у меня Журавленко.

— Жду через два дня, двадцатого июля. В крайнем случае — двадцать первого.

— Значит, Кулагин, условимся так: наверх пока ничего не сообщай. Три дня подождем.

— Да ведь с меня голову снимут…

— Не снимут. Скажешь, я приказал. Взыскать с Верескова мы и потом успеем.

Было маловероятно, чтоб группа Петрова вернулась раньше чем через двое суток: первая ночь — переправа, вторая ночь — захват «языка», третья — возвращение. Еще сутки в своих расчетах я отводил на всякие непредвиденные обстоятельства. Но чем черт не шутит! Нельзя было начисто исключить и того, что ребятам баснословно повезет, что на вторую ночь, то есть к исходу первых суток, они сцапают какого-нибудь фрица и тут же вернутся. Чтоб при обратной переправе наши бойцы не приняли их за немцев и не угостили огнем, как это уже однажды приключилось, в передовых подразделениях все были строго-настрого предупреждены.

Чуда, однако, не произошло.

Ничего не принесли и вторые сутки. Значит, случилось непредвиденное, Что?.. Ответ должна была дать новая ночь. К исходу дня меня все сильнее и сильнее охватывало беспокойство. Я старался ему не поддаваться, гасил разгорающуюся тревогу. «Ну чего ты паникуешь? — говорил я себе. — Они вернутся. Должны вернуться! Понимаешь, должны!» Беспокойство отступало, но потом вспыхивало вновь, как сбитое, но не до конца погашенное пламя.