Павел Журба - Александр Матросов [Повесть]

Стали разучивать эту песню. Лица солдат посветлели. Песня будит воспоминания о доме, о том, что было лучшим в жизни.

Вошел Кедров, прислушался, расправляя заиндевевшие усы. Он предложил спеть давние революционные песни и начал хрипловатым баском про колодников, про звон кандальный и путь сибирский дальний, по которому товарища на каторгу ведут.

Когда песня кончилась, Матросов и Брагин попросили старшину еще спеть.

Но старшина, взволнованный воспоминаниями и тем, что его песня всем понравилась, молодо встал и решительно сказал с порога:

— Спать, спать! Солдатская ночь — птичья!

Уходит и Валя.

Матросов спохватился: ему обязательно сегодня же надо прочесть брошюру, — чего доброго, оскандалишься перед замполитом. Он сел у столика на снарядный ящик.

Макеев посмотрел через его плечо на разложенные перед ним брошюры.

— Вот чем ты занимаешься!

— А как же, Макета? — пошутил Матросов. — Я уже тертый, что твой луженый солдатский котелок.

Все улеглись спать, а он склоняется у коптилки над блокнотом, на открытой странице которого уже записано:

«Я верю в бессмертие честных людей».

Он задумался и, вспомнив, поспешно записал услышанные от Брагина слова Маяковского:

Матросов раскрыл брошюру и приготовился читать, но к нему подсел Антощенко и таинственно зашептал:

— Сашко, не серчай, посоветуй мне… Видишь ты, какая закорючка. Я на тактике тебе не сказал, а теперь и сам не знаю, как быть. Кожу на ноге дюже содрал я, когда преодолевали заграждения. А сандружиннице сказать боюсь, — в санбат отправит. А время, сам знаешь, какое: часть в бой пошлют, а меня — в тыл царапину лечить.

— Покажи.

Антощенко нехотя показал: нога ниже колена распорота колючей проволокой, штанина и портянка окровавлены.

— Чудак, надо Вале сказать. Пусть скорее перевяжет.

— Я ж и говорю тебе: не хочу, боюсь. Попаду в санбат — хлопцев потеряю.

Матросов сам перевязал ногу Петра.

— Ты никому ж не говори про это, — попросил Антощенко. — Будь другом, не говори. Обещаю: как на цуцыке, заживет. И на занятиях не отстану, роту не посрамлю.

Успокоенный другом, Антощенко засыпает, а Матросов, сдвинув брови, опять погружается в чтение.

Лицо его сурово, и он выглядит старше своих лет. Он не замечает, как, накинув шинель, подсаживается к нему Михась Белевич.

— Не спится что-то, — шепчет он. — У меня, видишь, дело такое, что при людях не хочется говорить — настроение им портить. А тебе все-таки ж скажу. На Полесье семья моя у фашистов — отец, мать и жена с ребенком. А може, и нет уже никого живого. Замучили… Вот я и думаю: а что, як бы написать так: «Москва, Беларусь, Калинковичи» — и дальше по порядку. Дойдет письмо? — И замер насторожась.

Матросов смущен: такой рослый, плечистый человек советуется с ним, безусым пареньком. Он хмурится, думает и уверенно говорит:

— Думаю, через Москву куда хочешь дойдет. Ведь наши партизаны везде есть. Из Москвы летчики свезут к партизанам, а те доставят…

— Ой, — облегченно вздыхает Белевич, — як бы так и сбылось! Все-таки ж ты молодец! Ну, напиши адрес. У тебя почерк ясный.

Вскоре уснул и Белевич, уснул с отрадной надеждой, что Москва во всяком деле поможет.

Матросов опять склоняется над брошюрой и блокнотом. Тихо. Только слышно, как шумит лес. И Матросову не тягостно, а приятно думать: все-все в землянке спят, а он готовится, чтоб лучше выполнить доверенное ему дело.

а другой день Кедров, Матросов и Воронов шли к землянке замполита Климских.

Кедров, шагая впереди, по обыкновению что-то тихо напевал. Матросову очень нравилось, когда тот пел. Будто кругом становилось теплее, уютнее. И откуда у старика эта неодолимая потребность петь? Он, видно, в такие минуты совсем выключался из обычных дел и думал о чем-то своем, хорошем, сокровенном, и взгляд у него был детски-ясным, простодушным, добрым. Голос у старика — глухой дребезжащий басок, но Кедров так умело владел им и пел так тепло, что нельзя было не заслушаться.

И когда старшина спел «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе», Матросов заговорил:

— Как хорошо, товарищ старшина, что вы всегда поете!

— А как же, чудачок? — отозвался Кедров. — Меня ведь негорюха родила, нетужиха повила, потому и пою.

— Как, как? Негорюха и нетужиха? — переспросили Матросов и Воронов.

— Они самые, — хитровато усмехнулся старик. — Без песни человек — что птица без крыльев. — И шагнул в землянку.

Связной замполита Зыбин встретил их холодно.

— Нету капитана, — сердито сказал он и снова стал усердно зашивать полушубок, лопнувший по шву на его широкой спине. В глазах связного Кедров прочел упрек: «Все ходят и ходят сюда. Ни днем, ни ночью покоя от них».

— Мы по важному делу, — строго сказал старшина, думая, что тот хитрит.

— Капитан в политотделе на учебе, — уже мягче ответил связной.

— Так-с, ученый учится, значит, — с удивлением сказал Кедров, домовито садясь у покрытого газетой столика, на котором лежали книги. Он предложил сесть и солдатам.

Внимание Матросова привлекли три необычные книги. Листы и обложки книг были покорежены, пробиты мелкими осколками, испачканы суглинком.

— Почему так попорчены книги, товарищ старшина? — спросил Матросов.

— Эти книги — ветераны, — значительно ответил Кедров. — Такие книги у нас на вооружении, и сильней они, чем винтовки и пушки. Да, книги — бойцы. И ранены вместе с капитаном… Не знаете, почему капитан, когда волнуется, часто моргает? То-то вот. Страшный случай был.

И старшина стал рассказывать.

Это было под городом Белым. Взрыв снаряда грянул у самой землянки, в которой занимался замполит. Землянка обрушилась. Капитана Климских завалило землей и бревнами. Когда его откопали, он, растерзанный, изможденный, долго был в беспамятстве. Потом, придя в себя, стал требовать заплетающимся языком, чтобы разыскали его книги. Книги были так же истерзаны, как и он. В госпиталь ехать капитан отказался: на Калининском фронте шли жаркие бои. Повалявшись с неделю в медсанбате, он вернулся в батальон. Но сильная контузия, видно, на всю жизнь покалечила его и часто дает о себе знать. С книгами же своими капитан так и не расстается.

Матросову очень хотелось потрогать, посмотреть эти книги. Разрешит ли старшина? А Кедров продолжал с увлечением рассказывать о замполите.

— Ишь, учится… До чего же цепкий человек! До войны учителей будущих учил, а сам и теперь учится.

— Как не учиться? — отозвался связной, перекусив зубами нитку. — Там начполитотдела полковник Богатько такой знающий — заслушаешься. Говорят, профессор.