Владимир Калачев - Не склонив головы

— Костя, слышишь, Костя!

Соколов повернул голову. Лицо его было в белых пятнах, сильно подергивалось правое веко.

— Костя, давай мне доску, — предложил Луговой, — на, поработай лопатой.

Соколов отрицательно качнул головой.

— Зачем? Ты, Петро, сам вот-вот свалишься. — Соколов замолчал. Со лба его продолжал струиться пот. Он заливал глаза, оставляя грязные следы на лице.

Луговой сделал шаг к Соколову.

— Ну, давай!

— Нельзя, Петро, не разрешается это, — с трудом переводя дыхание, проговорил Соколов. Он пристально посмотрел в глаза Лугового, тихо добавил: — Понимаешь, нельзя. И тебя изобьют и мне не поможешь. Только хуже получится, привлечешь внимание охранников.

Луговой придвинулся еще ближе. Он хотел уже протянуть товарищу лопату, но тут же услышал рычание собаки, и почувствовал, как у него похолодела спина. Не оглядываясь, Луговой энергично заработал лопатой.

— Ты что болтать вздумал?!

Удар в затылок опрокинул Лугового. Падая, он увидел почему-то только ноги охранника. В больших сапогах, они были неподвижны. Зато совсем рядом мелькнула оскаленная пасть овчарки. Луговому показалось, что он ощутил около лица горячее дыхание разъяренного пса… В следующее мгновение должно было произойти что-то ужасное. Но тут случилось неожиданное: на собаку обрушился огромный снежный ком. Луговой успел вскочить на ноги.

Здоровенный охранник в растерянности стоял на месте, широко раскрыв рот. А в нескольких шагах от него взъерошенная овчарка, отфыркиваясь и чихая, бешено трясла головой. Снег залепил ей глаза, уши — всю морду.

— Ру-сс-сс комиссар!.. — опомнившись, заорал охранник. Рука его привычно скользнула к кобуре с пистолетом.

— Это нечаянно, герр ефрейтор, сорвалось… — вдруг с угрозой проговорил Соколов. Он был очень бледен, рука крепко сжимала доску. И, возможно, впервые охранник попятился перед военнопленным. Он скорее почувствовал, чем увидел, что оказался в самой гуще людей с лопатами и досками. И, как нарочно, в это время поблизости не было эсэсовцев. В голове ефрейтора пронеслись тревожные мысли… Он очень отчетливо понял, что людям, в гуще которой он находится, терять нечего.

— Ру-сс-сс свинья… — охранник длинно выругался. Бросив косой взгляд на Соколова, он взял поводок все еще отфыркивающейся собаки и направился к другой группе, расчищающей дорогу около небольшого деревянного мостка.

Опасность расправы миновала. Но Луговой по-прежнему все еще не мог придти в себя. Ему казалось, что кто-то продолжает пристально наблюдать за ним. Резким движением всаживая лопату глубоко в снег, он подхватывал плотный ком и рывком отбрасывал его за обочину дороги. Нервы у Лугового были взвинчены до предела. Когда лопата выскользнула из рук, он как-то сразу почувствовал невероятную слабость. Через силу распрямив спину, он заметил обеспокоенный взгляд Соколова.

— Спасибо, Костя, — растроганно прошептал Луговой, — я ведь чуть не того…

Соколов нахмурился:

— Ну, вот скажешь тоже, — дальше он пробормотал что-то неразборчивое и продолжал откидывать снег. Было видно, что Соколов и сам еле держался на ногах. И еще заметил Луговой, что у Соколова теперь в руке не доска, а удобная небольшая лопата. «Помогли товарищи…» — Луговой обвел усталым взглядом ближайших к нему людей и почувствовал, как у него потеплело на душе. Именно сейчас он особенно глубоко понял, что поддерживало многих из них в трудную минуту, что связывало их всех между собою.

— Костя, а ведь охранник-то испугался, понимаешь, по-настоящему испугался. Эх, если бы все вместе…

Соколов кивнул головой.

— Испугался. — Он прищурил глаза — морщин появилось больше, они сеткой легли на лоб и небритые щеки. — Но учти, — добавил он тихо, — этот негодяй запомнил нас. Теперь мы — первые кандидаты в мертвецы.

Луговой вполне разделял опасения товарища. Надеяться, что охранник забудет о неудавшейся расправе с военнопленными, было глупо. Ефрейтор, конечно, со временем жестоко отыграется за свой испуг. Но ждать этого, сложа руки, Луговой не собирался…

За одной неделей следовала другая… Где-то там, далеко за воротами форта, полыхала война. На многие километры пропитался воздух запахом пороха и гари. Смерть смотрела в глаза тысячам людей. И тысячами умирали. Но умирали в бою! На земле бушевал огромный костер. Он сжигал и рушил села, целые города. И все же миллионы людей жили, они даже любили, часто плакали, иногда смеялись. Остановить жизнь на земле было невозможно…

А в бывших пороховых погребах люди оказались отрезаны от мира. И это было особенно тяжело. Они медленно умирали от истощения, от истязаний. Смерть косила безжалостно, от нее не было спасения, это была насильственная смерть и против нее восставал разум…

Луговой с каждым днем все больше убеждался, что Соколов прав — совершить побег из самого лагеря невозможно. Бывали минуты, когда Луговой переставал верить даже в то, что сможет выбраться в другой лагерь, в Каунас.

Как-то утром военнопленных из «комнаты», в которой жил Луговой, после завтрака отправили на заготовку дров в лес. Пашка так же, как и Соколов, постарался попасть в одну команду с Луговым. Удалось это ему без особого труда — в строю они стояли рядом. Как только команда была сформирована, ей приказали переносить спиленные и очищенные от веток деревья к узкоколейке, которая находилась недалеко от места вырубки. Дорога шла лесом. Охранники, растянувшись цепочкой, старались не упустить из поля зрения ни одного военнопленного.

…Луговой и Соколов несли толстое бревно. Пашка поддерживал его сзади. Бревно, суковатое и тяжелое, больно давило на плечи при каждом шаге. К стертым местам прилипала одежда, она отдиралась, а затем снова прилипала. И от этого было еще больнее. Порою глаза застилал туман, сильно стучало в висках, хотелось скорее сбросить с плеча непосильный груз. Но останавливаться нельзя, надсмотрщики следят за каждым движением. Лишь на повороте дороги удалось отдохнуть, минуту — две. Здесь не поставили охранника, и люди, тащившие бревна, этим пользовались.

Военнопленные работали молча — вокруг слышалось только шуршание пил, удары топора да треск падающих деревьев. Иногда раздавалась ругань охранников. А затем снова шуршали пилы, постукивали топоры…

— Ты прав, Петро, другого выхода нет.

— Случай такой больше не представится.

Голоса смолкли. Потом кто-то третий, молодой:

— Я готов, Петр Михалыч.

— Как только начнет темнеть… Человек не договорил. Невдалеке раздался страшный вопль: «А-а-а!» На миг воцарилась тишина. Но уже в следующую секунду послышалась ругань на немецком языке. А еще через минуту в лесу по-прежнему шуршали пилы, то тут, то там трещали сучья падающих деревьев.