Игорь Угольников - Подольские курсанты

Санитарки и вовсе грохнули, Карповна как стояла, так и села на табурет, благо он был рядом. Маша заливалась так звонко, словно не смеялась сто лет, даже не понимая, откуда у нее такая веселость, наверное, все из-за проклятой Люськи – умеет же рассмешить. А Люся, утирая выступившие на глазах слезы, наклонилась к забинтованному уху Андрея и, стараясь изобразить серьезное лицо, грозно, подражая голосу военврача, крикнула:

– Курсант Ткаченко, вы и не должны ничего слышать! У вас контузия! – И, зайдясь в новом приступе смеха, села на топчан, прямо на ногу ничего не понимающему артиллеристу…

После обеда подводили итоги прошедших стрельб. Неподалеку от огневой позиции был оборудован специальный учебный класс: несколько добротно сколоченных лавок и столов под плотным дощатым навесом. Здесь каждый раз после «боевой» работы раздавались командирские «пряники».

Настроение у ребят было хорошее: сегодня они постарались на славу. Конечно, отцы-командиры найдут к чему придраться, но все же теплилось в курсантских сердцах предчувствие, что услышат они сейчас и доброе, ободряющее слово.

Полковник Стрельбицкий возник перед строем неожиданно, словно вырос из-под земли. Суровое выражение на его лице не сулило ничего хорошего. Негромко переговаривавшиеся между собой курсанты разом замолчали. Они не боялись своего командира, наоборот, каждый из них понимал: враг с тебя нещадно спросит. Так лучше получить лишнее замечание от полковника, чем пулю от немца.

Командир взвода лейтенант Шаповалов подал команду «смирно» и быстрым шагом направился навстречу полковнику. Не доходя положенных по уставу шагов, лейтенант замер как вкопанный и вскинул руку к фуражке:

– Товарищ полковник, второй взвод по вашему приказанию построен!

Стрельбицкий козырнул в ответ и посмотрел Шаповалову за спину. Пробежал взглядом по шеренге, словно выискивая кого-то:

– Отставить, лейтенант. Кто наводчик первого орудия?

Сашка внутренне похолодел: сейчас или убьют, или наградят. Машинально сделал шаг вперед, ноги как будто слушались, но двигались самостоятельно, больше по инерции:

– Я наводчик…

– Отставить! – Вторя окрику полковника, зашелестели мокрые листья на дереве. – Доложить по уставу!

Сашка словно опомнился, вмиг собрался и, набрав воздуха, громко отрапортовал:

– Младший сержант Лавров!

Стрельбицкий шагнул мимо вытянувшегося лейтенанта Шаповалова и оказался лицом к лицу с Сашкой. Тот внутренне обмер. Цепкий взгляд черных глаз начальника, прикрытых густыми бровями, щеточки наркомовских усов – все, чего порой так боялись первокурсники, все сейчас ополчилось против одного человека, все было направлено в растерянные Сашкины глаза. Солдатская душа так устроена, что чувствует немилость начальника издалека. А уж если лицом к лицу, то – пиши пропало.

– Ну, и как это понимать? – Голос Стрельбицкого был грозен, глаза продолжали сверлить потный Сашкин лоб. Молчать нельзя, нужно отвечать, хоть что-нибудь, по ходу будет видно, в чем его вина.

– Виноват, товарищ полковник, а… что понимать? Три попадания из трех выстрелов, по времени тоже уложились. Правда, у последней цели нечаянно разбили крепление троса…

Если бы сейчас Сашке было дозволено обернуться, он бы увидел, как мученически сморщился Митя Шемякин: «Не надо так с начальством. Ну, при чем тут трос? Не об этом сейчас надо, не об этом…»

Стрельбицкий обернулся:

– Нечаянно? Ну, допустим – нечаянно. И сколько же, по-вашему, поражено целей? – Начальник прищурился в ожидании ответа.

Самая страшная минута в таком разговоре, Сашка едва не зажмурился:

– Три, товарищ полковник!

Стрельбицкий отпрянул. Сашке показалось, что из ноздрей полковника вырвался пар. Качнувшись с каблуков на носки, начальник подытожил:

– Две! Две цели поражено, курсант! А это значит, что третий танк разнес ваше орудие вдребезги, и вы все сейчас мертвы, и по вам уже проехали фашистские гусеницы и пошли дальше, на Москву! И вот это я называю – плохо! Очень плохо! Запомните: противотанкист, как и сапер, ошибается только один раз!

Сашка растерянно хлопал глазами. «Почему две-то? Эх, помирать, так с музыкой».

– Но ведь мы все три цели подбили, товарищ полковник.

Стрельбицкий, как тот танк, уже переехал несчастного курсанта и теперь надвигался на остальных. Он вскинул голову и спросил еще громче:

– Кто может объяснить?

Шеренга молчала. Выручил Митя. Сделав шаг из строя, он, уверенно глядя в глаза полковнику, выкрикнул громко, как положено военному:

– Сержант Шемякин. Третье попадание было в верхнюю часть башни танка, где наклон брони обеспечивает малый угол встречи снаряда. Снаряд делает рикошет, цель остается непораженной и… – Митя замялся.

– Что «и»?

– …и продолжает двигаться на Москву.

Над строем повисла зловещая тишина. Все вдруг представили, как этот самый недобитый танк переехал расчет, вырвался на шоссе и мчится теперь к столице, сметая все на своем пути. А за ним еще и еще… Грош цена им, горе-артиллеристам, если они не смогут встать на пути этого танка и не заставят повернуть назад.

Стрельбицкий опустил глаза и задумался. Он ни на минуту не забывал главную заповедь: командир всегда силен своей безмолвной близостью с бойцами, которыми командует. И дело сейчас не в грозном окрике, а в том, насколько просто и ясно он сумеет объяснить, как не погибнуть и в конце концов победить врага…

Он обвел всех грустным взглядом и начал говорить, уже не так громко, но внятно и по-военному уверенно:

– Через три месяца все вы уйдете на фронт и будете командовать людьми, в том числе – и старше себя. И от того, как вы станете это делать, будет зависеть исход нашей войны с фашистами. – Полковник замолчал, посмотрел на курсантов, потом на хмурое небо. – Детство закончилось, ребята. Теперь за каждой вашей ошибкой может стоять не один десяток человеческих жизней. Запомните это. Пожалуйста.

Шумел своей последней листвой мокрый лес, светило сквозь уползающие тучи беспомощное октябрьское солнце; земля, напитавшись влагой, затаила дыхание, прислушиваясь к далекому рокоту чужих машин. Где-то там, за горизонтом, шла война – такая далекая и уже такая близкая…

К возвращению в училище готовились уже ближе к вечеру. Коневоды поили лошадей, готовили упряжки: крепили передки, прилаживали к ним станины сорокапяток. Несколько человек, самых стойких, раздевшись до исподнего, сушили так и не просохшее за день обмундирование. Полевая кухня, к большому удовольствию старшины, наконец-то расставалась со своим содержимым: румяный повар в светлом колпаке и несвежем уже фартуке, не скупясь, отваливал длинным черпаком дымящуюся ароматную кашу в протянутые солдатские котелки…