Алексей Дубровин - Звонница [Повести и рассказы]

Мишка войны по-настоящему не видел, но слышал время от времени отголоски ее раскатов. Старослужащие рассказывали про военную жизнь разные истории: в основном про бои, ранения, героев-однополчан и штыковые атаки «ерманцев». Про своих погибших старались не вспоминать, дабы не накликать беду на свою роту. Но то, что люди гибли, понятно было и так. Иногда солдаты на передовой перебранивались с немчурой, сидевшей где-то рядом, за полем. Их смешила речь противника, резкая и быстрая. Из однополчан Громова болтовней выделялся Степка Котов, призванный из архангельской деревни. Зубоскалил до последнего, пока хватало сил, а потом кричал в сторону давно замолчавшего немца:

— Налаялся? Жди теперь в гости.

В Мишкиной роте ежедневно драили штыки и чистили винтовки, вспоминая далекие островки родных деревень, заводских поселков и речных заводей. За разговорами быстрее летело время, только куда его бег приведет назавтра, никто не ведал. Может, «Георгия» дадут, а может, вон в той воронке зароют, креста не поставив.

Громову досталась винтовка рядового, похороненного недалеко отсюда, на соседнем поле. На вышарканном желтом прикладе ладонь чувствовала зарубки и какие-то насечки, но что они значили, Мишке никто не пояснил. Каждый из солдат трепетно относился к оружию и заботился о том, чтобы оно не подвело в трудную минуту, а что уж там за закорючки выцарапаны были на прикладе, мало кого интересовало, кроме, пожалуй, нового владельца.

Будни протекали скучно и монотонно. Только по субботам, в банный день, солдатня оживлялась. До помывки со смехом стригли друг друга наголо, старались убрать с головы все до последнего волоска. Глядя на полуостриженного Мишку, друзья гоготали:

— Василко! Отпусти Громова этакой вот страхилатиной, пущай ерманца попугает! Без боя сдастся…

Тут же рядом в огромном, пахнущем щелочью чане кипятили белье и занимались стиркой. Суббот этих ждали как больших праздников.

В первом же бою, когда приказали оттеснить немцев от маленькой рощи на пригорке, где те установили пост наблюдения, Мишка расстрелял все патроны. Боялся, вдруг обвинят в трусости, а в деревне она считалась смертным грехом. Громов бежал в боевом порядке чуть ли не впереди цепи, едва замедляя шаг во время выстрела. Немцы отступили за рощицу. В их окопе обнаружили на костре черный котелок с горячим еще супом. А гильз не нашли. То ли никто не стрелял по набегавшим цепям, то ли что-то другое было в головах немчуры. Во всяком случае, Мишке короткий бой понравился: смотри-ка, никто его не ранил, не убил, и он храбрость проявил.

Быков после боя Громова похвалил, а Степка Котов кинул завистливый взгляд: «Эх, так старался первым в чужой окоп прыгнуть, да пермяк стал в чести».

Дальнейший ход событий резко изменил картину. Атаки и контратаки продолжались непрерывно. Русское командование решило измотать немцев позиционной активностью, из-за чего не давало отдыха ни своим, ни чужим. Громов опять бежал по полям, взрыхленным от снарядов, прыгал через ржавую колючку, запинаясь о колья. Снова он с товарищами стрелял и догадывался, что стрелял метко: в отбитых у германцев окопах лежали в чужой форме молодые ребята. Кто-то из них иногда шевелился, тогда раненого в азарте боя добивали на месте. Пинали ногами странные полукруглые горшки — немецкие шлемы, но на головы не надевали. Брезговали. Хватало своих вшей.

В конце зимы Мишка превратился в опытного солдата. Был он на хорошем счету, считался смельчаком. Быков как-то в коротком разговоре намекнул, что при возникшей вакансии, подстрелят если в роте какого-нибудь младшего командира, то Громова он будет рекомендовать на должность. Мишка себе цену знал и был уверен: справится не хуже других. В каждом бою он бился отчаянно дерзко, без боязни быть раненым или убитым. В деревне коли начинали дело, так доводили до конца. Война оставалась той же работой, только на ней приходилось вламывать, ежесекундно рискуя остаться не то что без жалованья, но и без самой головы.

В какой-то момент до его сознания дошло, что его дерзость и отвага служат молодым дурным примером для подражания. Смекалки-то все равно новобранцам пока не хватало, гибнуть от безрассудства им не стоило. Он взялся самостоятельно учить новеньких искусству выживания в штыковых атаках, в стрельбе на бегу. При переходе русских войск в оборону молодые, едва окопавшись, бросались отсыпаться.

Громов будил соседа.

— Слышь, браток, так дело не пойдет, — настойчиво тормошил он новобранца. — Рой лисью нору.

— Да пшел ты! Командир выискался, — огрызался сонный солдат.

— Не поленись, углуби нору!

— Хороший ты парень, Громов, только ты мне не указ. Дай выспаться. Вот… — слова прерывались глубоким сном.

Но когда немецкая артиллерия перепахивала окопы русских, а в них оставались целехонькими те, кто по Мишкиному наущению рыл глубокие подбрустверные ниши, то к его словам стали прислушиваться не только вновь прибывшие молодые солдаты. Бывалые, на которых после боя тоже нападала смертельная усталость, пересиливали себя, вгрызались в землю: «Громов-то худого не подскажет».

— Братцы, вы поймите, — убеждал Мишка соседей по роте, — вырыть хороший окоп трудно, только глубокие десять окопных метров лучше, чем метр могилы!

— Слышь, Громов, — прерывал его Степка Котов, — маненько угомонись. Ерманцы так по нашей передовой седни палили, что все лисьи норы завалило.

— Завалило, верно, Степан, говоришь. Держи лопатку рядом. Люди откопали себя, накось, да жить продолжили, — резонно замечал Мишка, — а кто поленился, того уже в ближней воронке схоронили. Да, и не стойте вы, ребята, толпой возле уборных. Туда аккурат немцы, пристрелявшись, первые снаряды кладут.

— Дело Громов говорит, — поддерживал его унтер-офицер Быков. — Намедни жахнул снаряд около уборной второй роты, и пятнадцать человек как корова языком слизнула. Больше не поднялись.

В ночных перерывах и при отводе части в тыл для короткого отдыха Громов начинал задумываться о смысле войны, о своем в ней участии. Многого не понимал, отдельных выводов, посещавших его стриженую голову, даже побаивался. Нечто похожее на усталость от солдатской работы овладевало им, забиралось прямо под сердце. Сильнее в такие минуты скучал он по дому, о котором напоминали то клин журавлей в небе, то письма Полинки. Ничего хорошего она не писала, но Мишка так ими дорожил, что даже нюхал бумагу, пытаясь ощутить запах родных стен. Он снова и снова брал в руки ложку с наговором, что положила на проводах бабушка Ирина. Гадал, чего она там нашептала, не про его ли возвращение? В пору размышлений хотелось бросить грязные окопы, оказаться на Каме, зайти по колено в воду, а то и, бросившись в нее, плыть, покуда хватило бы сил. Он закрывал глаза и видел себя среди бесконечных речных просторов. Чайки с криками падали на искрящуюся воду, колыхались на волнах с белыми барашками. В видениях ладони, кажется, ощущали шершавый металл пароходных поручней под облупившейся старой краской. То, на что раньше Мишка не обращал особого внимания, здесь превращалось в далекую и недоступную сказку.