Алексей Дубровин - Звонница [Повести и рассказы]

«Комиссия соберется через две недели, — заканчивал письмо Фридрих. — После этого, дорогая Марта, наш увалень Штефан обнимет свою маму. Можешь ей об этом рассказать. Возможно, комиссия займет месяц, зато летом толстяк поест любимой спаржи».

Отправляя письмо, Фридрих надеялся, что весть разнесется по всей деревне и очкарика встретят как героя. То-то порадуется его мать, получив приятную новость.

С утра десятого марта развеялись облака, проглянуло солнце. Весна с ее ярким светом навевала веселое настроение. Совсем не думалось ни о войне, ни о русских. Просто хотелось, чтобы побыстрее закончилась грязь, бесконечные атаки и контратаки. Никакого геройства в повседневной стрельбе Фридрих не находил; наоборот, одна и та же мысль все чаще навещала рядового Штофа: «Не великие беды порождают великих людей, а мнящие себя великими порождают великие беды».

Ефрейтор, пробегая по днищу окопа, запнулся о вытянутые ноги Фридриха:

— Черт побери, Штоф, что ты расселся?! Быстро иди получать патроны! Все, кроме тебя, уже получают. У русских на передовой началось какое-то оживление.

Фридрих в свою очередь чертыхнулся и, пригнувшись, бросился за патронами с пустым цинком. Оружейник бросил в зазвеневший металлом небольшой ящик одну пригоршню боеприпасов, как выскочивший из блиндажа офицер закричал:

— Внимание! Все получат полный комплект на месте, а пока расходитесь по местам! Все по местам!

Рядовой Штоф заторопился в свой окоп, пристроил рядом с собой цинк с патронами, зарядил винтовку и прислонил ее к стене. Замер в ожидании. До его носа донесся запах каши: подходило время завтрака.

— Фридрих!

Голос Штефана, сидевшего в десяти метрах от Фридриха в пулеметном гнезде, заставил встрепенуться.

— Кажется, сегодня будет гречневая каша.

Сглотнув слюну, Штоф бросил взгляд в сторону полевой кухни, потом в сторону противника и с досадой крикнул в ответ:

— Поесть не придется, Штефан! Русские пошли в атаку.

Цепью неприятель приближался к немецкой передовой. Навалившись на стенку окопа, Фридрих прильнул к винтовке, начал выискивать цель. Найдя ее, нажал на спусковой курок. Винтовка в выстреле дернулась, ударив в плечо. Бежавший на немецкие окопы русский упал. Фридрих продолжал стрелять, пока не закончились патроны. В воздухе привычно пахло порохом и каленым железом. Рядом огрызался пулемет, скользящую ленту в который подправлял Штефан. Он постоянно тыкал пальцем в сползавшие на нос очки и выравнивал на голове каску, то и дело слезавшую то на один, то на другой бок.

Фридрих пригнулся и побежал по дну траншеи к блиндажу, где всегда хранились ящики с боеприпасами. Добежав, схватил из большого железного цинка пригоршню патронов, потом вторую. Набил карманы шинели и бросился назад, на ходу заряжая винтовку. Досылая патрон в патронник, он увидел чужого солдата, прыгнувшего в немецкую траншею прямо на Фридриха.

Этим русским солдатом был Мишка Громов. В прыжке он не мог выделить немца, пригнувшегося с винтовкой внизу О своей прыти тут же пожалел. Обрывком мысли связал зловещий сон с чужим солдатом, целившимся в него, успел обреченно крикнуть: «Господи!..» Но у немца случилась осечка, и он задергал в ярости затвором. Мишка бухнулся в траншею, слава богу, устояв на ногах. Сразу бросился на врага. Удар штыком наметил в лицо чуть ниже высокого лба, прямо между серо-зеленых глаз. Противник увернулся, а винтовка, воткнувшись в деревянный бруствер, застряла в нем от сильного удара.

Сцепившись, будто два дворовых пса, солдаты завозились в окопной жиже. Ими овладел животный страх, взгляды запылали и, казалось, осыпались искрами. Руки хватали сырые воротники шинелей, ноги скользили, глухо чавкая каблуками. Оба пыхтели, норовя нанести сильный удар, который бы поверг соперника без памяти на землю. Возились до той поры, пока не обессилели. С бело-синюшными лицами, хватая разинутыми ртами воздух, как по команде, оба откинулись к стенкам траншеи, откуда им за шиворот посыпался снег с комками глины. То ли холод остудил их пыл, то ли нечеловеческая усталость напала, не отпуская обоих, иное ли что завладело противниками, только сидели они молча, рассматривая друг друга. Все искры из их глаз просыпались, а с ними затух и жар одержимости. Похоже, в этот момент оба одинаково ощутили потребность жить. Случись происходящее в другой обстановке, можно было бы подумать, что меж врагами пролетела-таки одна искра — Божья, призвавшая остановить схватку.

Ужас, как все опостылело! Громову стало все равно, что будет с ним через минуту. Даже винтовка, торчавшая над ним на воткнутом в дерево штыке, больше его не интересовала. На несколько мгновений он вообще исчез из немецкой траншеи с упавшей на ее дно странной тишиной. В глазах поплыл золотистый туман, и Мишка явственно увидел Каму, берег с качающимися от ветра верхушками деревьев в нежной зелени распускающейся листвы. Увидел себя со стороны греющимся у костра, в огне которого трещал прибрежный сухой валежник. Узнал, как это ни удивительно, немца, с которым барахтался в окопе. Немец протягивал к огню озябшие худые руки. Картинка мелькнула, как наваждение, и исчезла.

Первым зашевелился немец, давая понять, что хочет сдаться. Он, уловив в траншеях и на поле русскую речь, осознал: бой немцами проигран, остается признать поражение, поднять руки. Опираясь на стенку окопа, рядовой Штоф встал. Мишка вытащил из глиняной жижи фуражку, поднялся, выдернул из брустверного бревна винтовку и вслед за немцем полез наружу. Пошатываясь и отряхивая налипшую на шинели сырую глину, оба направились к ближней группе русских.

Сгорбившийся Фридрих молча шлепал сырыми ботинками в обратную от своей передовой сторону. Удивляло, что в руках не было оружия, винтовка осталась лежать на дне покинутой траншеи. Он не жалел о сдаче в плен, так не хотелось огорчать своей смертью маму, отца и Марту. Но жизнь в этот миг выворачивалась колючей изнанкой, царапавшей до болезненных колик живот. Как много бы он отдал, чтобы опять очутиться на семейной ферме, пройти по дорожкам среди цветников, разведенных многолетним неустанным трудом семьи Штоф. А пока он брел среди убитых им же русских и надеялся только на помощь Бога…

Захваченных в плен немцев в лагеря не отправляли. Некому было охранять пленных, негде да и незачем. Пленные про это не знали. Ведая о Гаагской конвенции 1907 года, они рассчитывали на отправку в лагеря. Русские генералы плевали на всякие там конвенции. Они и своих-то солдат не жалели, считая их за «пушечное мясо», о чужих не заботились тем более. Пленных немцев после боя собирали партиями, отводили к ближнему оврагу, где за десять минут пускали в расход.