Алексей Дубровин - Звонница [Повести и рассказы]

«Вот судьба! — ахнул про себя пермяк. — То свиная рожа, то сизокрылая голубка».

В свою догадку, что встретился с тем, «своим» немцем, кого отпустил живым после расстрела, поверить не мог. Вместе с удивлением пробуждалось в нем после долгих месяцев смертельного холода нечто неуловимое, похожее на надежду.

Об удивительной встрече никому не рассказывал. Себя не спасешь, а лишнюю беду, наоборот, накличешь. Хотелось выжить. Любой нормальный человек, пройдя по кругу жизни и смерти, выбирает жизнь. В ней остались родные. Мечтал, что обнимет Нину, четверых своих сыновей. Двое из них воевали, и Михаил верил, что воевали удачливее, чем довелось ему.

Днем Громов работал вместе со всеми: готовил в большом поле аэродром для тяжелых бомбардировщиков. Вечером, лежа в бараке на нарах, под лай собак, гортанные крики охранников и скрип плохо прибитых досок на крыше размышлял о своей судьбе. До боли сжимал он голову руками, вспоминая пермские берега, кафедральный собор в окружении цветущих яблонь, прямые улицы, сбегающие с возвышенности в город. «Свой» немец, переместившись в лагерь из далекого прошлого, бросил нить надежды, но щупальца смерти в концлагере оставались рядом, повисали над головой во время дневных работ, обжигали на общих построениях. Пока только обжигали. Видно, так угодно было небесам. Оказалось, в те далекие времена, невзирая на угрозу расстрела своими же, Мишка Громов сохранил жизнь не только немцу, но и себе. Царские офицеры лепили из него куклу, а он в страданиях выбрал другую долю, где ни трудности, ни навязываемое зло не убили в нем человеческого сочувствия к чужому горю. У немца тоже, наверно, были родители, ожидавшие сына с войны. Не спали по ночам в сердечных муках о кровиночке. А что власти? Правители никогда не спрашивали молодых безусых ребят, отправляя их на поле брани: готовы ли парни складывать стриженые головы за чужие короны? Только вот ценность жизни одинаково понимается в любой земле. Неужели молодой Мишка тогда, в шестнадцатом, почувствовал это сердцем и спас целый род? Да не только свой! Сейчас, на второй войне, он и немец поменялись ролями. Спасет ли немец, никто предсказать не возьмется. Немногие остаются в живых на таких поворотах судьбы. Но так хотелось верить в свою счастливую звезду.

Пленный пермский механик понимал, что боится звезда яркого света, громкого голоса и завистливых взглядов. Товарищи несколько раз спрашивали, как ему удалось остаться в живых? Он находил правдоподобные ответы, но о немце по-прежнему молчал. Что-то вокруг менялось. В последнее время расстрелы прекратились, нередки стали случаи возвращения в бараки больных, ранее отобранных, как думали многие, для «списания». В лагере начали поговаривать о крупных поражениях немцев на фронте, связывали с ними послабление режима и проявляемую заботу о больных. Но Михаил догадывался: не фронт здесь играл решающую роль. Ах, если бы он только мог поговорить с комендантом, расспросить его о семье, о профессии, о годах молодости! Скольких бы расстрелов еще удалось избежать! Но русского военнопленного до лагерного начальника никто не допустит.

На построении Громов внимательно вглядывался в лицо немца: «Вспомни свой страх, вспомни себя, свое желание жить. Успокойся в своем мщении, не губи свою душу!»

Взгляды ли седого заключенного под номером 5231 или сама встреча с ним на новой войне, а вероятно, то и другое сказалось на характере поведения обер-лейтенанта Штофа. Комендант неожиданно для самого себя начал принимать к подчиненным строгие меры за излишнюю жестокость к пленным. Вчера он отстранил от службы охранника, отправив его под конвоем для разбирательства в штаб. Солдат без повода натравил собаку на колонну военнопленных, и овчарка искусала пятерых русских до рваных ран. Сегодня с утра отменил расстрел семерых заключенных, признанных лагерным фельдшером непригодными для использования на работах.

— Если вы, ефрейтор, и дальше так будете выполнять свои обязанности, — отчитывал комендант вытянувшегося в струнку эскулапа, — то в лагере скоро некому будет работать! Вы этого добиваетесь?

— Никак нет, господин комендант! — закричал испуганный фельдшер.

— Знаете, сколько пленных поступило за последний месяц? — поправив пенсне, обер-лейтенант пристально взглянул на подчиненного. — Раньше в лагерь, где мне выпала честь служить комендантом, привозили по две тысячи пленных за неделю. Сейчас доставили двадцать шесть пленных за месяц! Вы меня слышите?

— Так точно, господин комендант! — громко ответил ефрейтор.

— Выполняйте свою работу качественно, насколько позволяют медикаменты. Ставьте, черт побери, заключенных на ноги! И прекратите списывать в расход всех подряд. Лично будете докладывать о числе заболевших в лагере и о количестве вылеченных вами.

— Слушаюсь, господин комендант!

— Если пленные будут умирать от истощения, — внезапно закричал Штоф, — вы ответите за неисполнение приказа 65 дробь 12 по ведению военнопленными работ на линии оборонительного рубежа!

— Будет исполнено, — залепетал ефрейтор, — виноват, господин комендант!

Он понимал разницу между лагерной службой и восточным фронтом.

— Можете идти!

— Хайль! — фельдшер вскинул руку и чуть не бегом бросился из кабинета начальника.

Комендант, оставшись один, устроился в кресле и задумался. Он неожиданно признался себе: забыл, когда последний раз брал в руки книгу. Живая мысль последние годы редко посещала его голову. Взглянув на себя со стороны, поразился, как закостенело мышление! Когда он превратился в машину? Только увидев русского, вспомнил о нем, а прежнее раскрепощенное сознание помогало часто вспоминать милосердие чужого солдата. Когда же, когда исчезла способность самостоятельно думать? В голове вдруг появились вопросы, от которых он давно отмахнулся.

…С начала тридцатых годов жизнь в Германии начала резко меняться. Штоф, перспективный архитектор, поздно надел нарукавную повязку со свастикой и совсем не намерен был воевать. Даже поклялся Марте: семья, а не гитлеровская Германия превыше всего! Клятва затиралась ежедневно транслируемыми потоками обращений Гитлера и Геббельса, криками восторга маршировавших по улицам немцев. Прежнее вольнодумство подверглось неимоверному давлению пропаганды, и он даже не заметил, как безоговорочно поверил, что эксперимент с идеями Бисмарка на этот раз закончится благополучно. Поверив, согласился, что появились серьезные основания к распространению в мире нового немецкого порядка. Пустив в свои мозги змею, принял за аксиому девиз «Чистота расы требует твердости, а твердость — исполнения военных инструкций». Именно этого хотел всемогущий рейхсканцлер.