Алексей Дубровин - Звонница [Повести и рассказы]

Глаза слипались. В голове начали стучать молоточки, виски сдавило. Варя дунула на свечку, начала читать «Богородицу», но после первых же слов голова ее склонилась на стол. Так и уснула. Дети посапывали в кроватях, укутанные одеялами и наброшенными поверх старыми цигейками, фуфайками. Печь вторые сутки стояла непротопленной, изба выстыла.

Первая декада сентября сорок третьего года выдалась сухой и теплой, что не могло не порадовать тех, кому приходилось оставаться в землянках, отрытых в чистом поле. В такую благодать не хотелось думать ни о чем, кроме мирной жизни, отчего в окопах то и дело раздавалось: «Нет, братцы, и почему я на судьбу прежде сетовал, когда с утра литовочкой траву на лугах косил? Чего не хватало?» — «Не говори! Так и учишься ценить то, что теряешь…» — «Вернусь, токарный станок обниму, так скучаю!»

На бабье лето зачастил дождь; земля в окопах раскисла, не спасали даже настилы из досок. Под ногами хлюпала каша из черной жижи и опавшей листвы. Девятнадцатого числа дождь с утра прекратился, а пополудни в воздух взвились две зеленые ракеты. После того как они отшипели, началась атака на немецкую линию обороны.

Дыроватому полю в лужах с покосившимися столбушками не было конца и края, и Григорию каждый раз в такие моменты приходила одна и та же странная мысль: «Какие долгие бывают поля! Пока бежишь, время на них останавливается». Кучерявые столбы разрывов поднялись рядом. В дерганом полубеге-полуходьбе потерялась пилотка. Видимо, слетела в тот миг, когда Григорий пригнулся от разлетавшихся во все стороны осколков и комков земли. Жалко, вчера только постирал, но искать пропажу было не с руки — не отстать бы от верзилы, который перепрыгивал впереди через воронки. Опять ухнуло. «Успеть бы за верзилой». Фьюить! Через мгновение снова зловещее «фьюить»… Пули, казалось, посвистывали только возле Григория. Сглотнул слюну с привкусом железа: «Не к добру запнулся, когда из окопа вылазил. Плечо саднит, за виток колючей проволоки неудачно зацепился. Не к добру».

Со стороны немецкой линии обороны ударило несколько пулеметов, и двигаться пришлось, пригибаясь до самой грязи. Ноги скользили среди рытвин и воронок, глаза выискивали силуэты, что проявлялись в недалеком уже немецком окопе, палец нажимал на спусковой крючок, а в голове крутилась одна забота — «не отстать бы от верзилы». «Верзилой» двигался впереди всех Евстафьев, зазывно махавший рукой с пистолетом. Зло разобрало Григория: «Да где же этот торгаш так бегать наловчился?»

Рядом подпрыгивал над завитушками колючки Иннокентий. Поначалу земляк, как многие в шеренге наступавших, кричал «ура», но быстро смолк. Видно, пересохло в горле. Не очень-то накричишься на бегу. Мелькнуло не к месту удивление — странная у Кеньки фронтовая судьба: за два года боев трижды умудрился в госпитале поваляться.

Как случилось, что с приближением к линии немецких окопов они с Иннокентием остались вдвоем? Куда пропал Евстафьев? Испарился без следа. Даст бог, обнаружится живым. Пришлось на пару с земляком выписывать кренделя, пока не оказались близ чужой линии обороны. Вовремя. Дыхание перехватило так, что, случись и дальше молотить поле ногами, свалились бы. А бросишься в атаке наземь, считай, дезертир. Евстафьев, если живой, сам же и приговорит потом прилюдно. Глазом не моргнет, скажет: «Товар из вас неходовой».

— Но от тайги до британских морей… — прохрипел на радостях Григорий, увидев чужую проемину окопа.

Немецкий вояка успел на полтуловища выбраться на ее другую сторону. Удрать собрался?

— Красная армия… — подхватил земляк Кенька строчку из песни, стреляя на ходу.

Выстрел Иннокентия вернул немца обратно. Следом за ним, словно в преисподнюю, прыгнули вниз сами. Оказалось, глубже там было отрыто, чем в своем с хлюпавшим настилом. Удивительно, но удержались на ногах. Земляк снова выстрелил, Григорий, встав к другу спиной, тут же ткнул штыком в появившуюся рядом серую фигуру.

Пока разбирались с мелькавшими поблизости немцами, Григория грело чувство Кенькиной спины-защиты. Вдруг чувство спины пропало. Где? Григорий обернулся. Иннокентий возился с каким-то фрицем. «Вот человек… Стоит сойтись лицом к лицу с неприятелем, как обязательно надо поваляться. Боже ж ты мой!» — посетовал про себя Григорий.

Из глубины глотки Дорошева кто-то рыкнул:

— Мало штыка, дадим приклада!

И отработанным взмахом справа налево двинул наотмашь прикладом. Удар сковырнул фрица с груди Иннокентия.

— Кенька!.. — только и успел выдохнуть Григорий, как пришлось отбивать штыком наведенный на себя винтовочный ствол.

Оскалившийся немец отпрянул, винтовку из рук не выпустил и нажал на спусковой крючок. Прямо возле уха Дорошева раздалось оглушающее «бух-х!». «Мимо!» — не то произнес вслух, не то подумал про себя Григорий. Сжав зубы, выстрелил сам. Челюсти разжались: «Точно!»

Земляк поднялся на ноги и принялся озираться в поисках оружия.

— Да стреляй же ты! — едва не взмолился Григорий.

Блеснула сталью каска еще одного супостата. Сколько их здесь? Грудь холодил ледяной ком: тоскливо биться в чужом окопе, но не отступать же. Прикладом — швах! «Штыком коли!» Снова раздался звон отринутого чужого ствола, и напротив осталось лицо с выпученными в ярости глазами. Опять пришлось стрелять, едва не уткнув винтовку в тело вражины.

Что ты будешь делать? На друга навалился еще один немец. Мать честная, лупцевал он земляка в голову сверкающей длинной полоской! Махал, как молотилка. Выстрелом бы Кеню не зацепить. Стальной затылок приклада русской винтовки будто сам взметнулся и ударил немца по лысине.

— Живой, Кенька?

Земляк не отозвался. «Неужели?» — вопрос не успел родиться, как прервался криком собственной ярости: «А-а-а!.. Штыком коли…»

Шевелилась на окопном дне масса, похожая на перекрученный змеиный клубок. И каждая змея в нем оставляла за собой право закусать до смерти красноармейца Григория Дорошева, едва державшегося на ногах в центре схватки. Неужели вовсе один остался?

— Кенька!.. — пока кричал, успел садануть из винтовки в приблизившуюся фигуру в чужой форме. — Живой ты или нет? Кеня, жаба ты окаянная, не вздумай покидать меня! Мочи уже нет, — прохрипел Григорий.

В голове его мелькнуло страшное сомнение: может, зря они с Иннокентием в окоп запрыгнули? А ну как рота во главе с Евстафьевым залегла в поле, укрывшись в воронках, или, хуже того, отступила? Выходило по всему, бились Григорий с земляком одни против немецко-фашистских захватчиков. И никто к ним на выручку не торопился.

Еще один басурман выскочил из-за угла. Треск выстрела слился с выдохом: «Лови, холера…»

Обливаясь горячим потом, Григорий прошептал потрескавшимися до крови губами: