Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

– Никто не мог предвидеть такого, – добавляет Анна. – Но только подумай, – говорит она, и ее голос звучит жизнерадостнее, – когда увидишь маму и папу в следующий раз, ты уже будешь замужней женщиной! Сложно поверить, правда?

Белла улыбается, прогоняя слезы.

– Правда, в каком-то смысле, – шепчет она, думая о папином письме, которое пришло два дня назад. В нем Генри описывал, как безмерно они с Густавой радовались, узнав, что она собирается замуж. «Мы очень любим тебя, дорогая Белла. Твой Яков – славный мальчик из хорошей семьи. Мы отпразднуем вместе, когда снова соберемся». Белла не стала показывать письмо Якову, а спрятала его под подушку и решила, что даст ему прочитать позже вечером, когда они вернутся в квартиру в качестве супругов.

Втянув живот, Белла проводит руками по кружевному лифу платья.

– Я так счастлива, что оно подошло, – говорит она, выдыхая. – Оно такое же красивое, каким я его помню.

Когда Анна обручилась с Даниелом, их мама, зная, что они не могут позволить себе заказать у портнихи такое платье, которое Анне хотелось бы, решила сшить его сама. Они вместе с Белой и Анной рассматривали понравившиеся модели в журналах «Макколлс» и «Харперс базар». Когда Анна наконец выбрала то, которое понравилось ей больше всех – вдохновленное фотографиями со съемок Барбары Стэнвик [41] Барбара Стэнвик (1907–1990) – американская актриса, которая была особенно популярна в 1930—1940-х годах. , – женщины семейства Татар полдня провели в магазине тканей Нехумы, разглядывая рулоны разного атласа, шелка и кружев, потирая их между пальцами и восхищаясь, какие все они роскошные на ощупь. Нехума продала им выбранные наконец ткани по себестоимости, и только через месяц Густава закончила платье. Треугольный вырез, отделанный кружевом лиф, длинные присобранные рукава буф, пуговки на спине, юбка в форме колокола до самого пола и пудрово-белый атласный пояс, завязанный на бедрах. Анна была в восторге и объявила его шедевром. Белла втайне надеялась, что когда-нибудь ей доведется его надеть.

– А я счастлива, что взяла его с собой, – говорит Анна. – Я чуть не оставила его у мамы, но не смогла с ним расстаться. О, Белла, – Анна отходит назад, чтобы видеть ее целиком. – Ты такая красивая! – говорит она, поправляя золотую брошь на цепочке вокруг шеи Беллы, чтобы та легла ровно во впадинку между ключиц. – Идем, пока я не заплакала. Готова?

– Почти.

Белла достает из кармана пальто металлический тюбик. Она снимает крышку, поворачивает нижнюю половину и аккуратно наносит на губы помаду цвета красного перца, сожалея об отсутствии зеркала.

– Я рада, что ты принесла и ее, – говорит она, смыкая губы, прежде чем убрать тюбик обратно в карман. – И что согласилась поделиться, – добавляет она.

Когда помада исчезла из продажи – нефть и касторовое масло требовались армии, – большинство знакомых женщин отчаянно цеплялись за остатки своей косметики.

– Конечно, – говорит Анна. – Ну… готова?

– Готова.

Держа свечу в одной руке, Анна аккуратно провожает Беллу к двери.

Передняя тускло освещена двумя маленькими свечами, установленными на балясинах лестницы. Яков стоит у подножия. Сначала Белла видит только его силуэт, его узкий торс, пологий скат плеч.

– Сохраним эту на потом, – говорит Анна и задувает свою свечу. Она целует Беллу в щеку. – Я люблю тебя, – говорит она, лучезарно улыбаясь, и уходит поздороваться с остальными.

Белла их не видит, но слышит шепот:

– Ох, jaka piękna! [42] Какая красивая (польск.) Красавица!

Рядом с ее женихом неподвижно стоит еще одна фигура, свечи освещают курчавую серебристую бороду. Должно быть, это раввин, понимает Белла. Она шагает в неровный свет свечей и, беря Якова под руку, чувствует, как исчезает стесненность в груди. Она больше не нервничает и не мерзнет. Она парит.

Яков смотрит ей в глаза, и в его глазах блестят слезы. В сестринских туфлях цвета слоновой кости она почти с него ростом. Он целует ее в щеку.

– Привет, солнышко, – улыбается он.

– Привет, – отвечает Белла с широкой улыбкой. Кто-то из гостей смеется.

Раввин протягивает руку. На его лице лабиринт морщинок. Должно быть, ему за восемьдесят, предполагает Белла.

– Я раввин Йоффе, – говорит он. Его голос, как и борода, грубоватый.

– Рада знакомству, – говорит Белла, беря его руку и наклоняя голову. Его пальцы на ощупь кажутся хрупкими и узловатыми, словно пучок веток. – Спасибо за это, – говорит она, зная, на какой риск он пошел.

Йоффе прочищает горло.

– Что ж. Начнем?

Яков и Белла кивают.

– Якуб, – начинает Йоффе, – повторяй за мной.

Яков изо всех сил старается не исковеркать слова раввина Йоффе, но это сложно, отчасти потому, что его иврит далек от совершенства, но в основном потому, что слишком отвлекается на свою невесту, чтобы мысль в голове удерживалась больше нескольких секунд. Она выглядит ошеломительно. Но его привлекает не платье. Он никогда еще не видел ее кожу такой гладкой, глаза такими яркими, ее улыбку, даже в полутьме, такой совершенной и сияющей. На черном как смоль фоне заброшенного дома, окутанная золотым сиянием свечей, она кажется ангелом. Он не может отвести от нее глаз. Поэтому он с горем пополам произносит молитвы, думая не о словах, а своей будущей жене, запоминая каждый ее изгиб, жалея, что не может сфотографировать ее, чтобы позже показать ей, как прекрасно она выглядела.

Йоффе достает из нагрудного кармана платок и кладет его на голову Белле.

– Обойди семь раз вокруг Якуба, – велит он, указательным пальцем очерчивая воображаемый круг на полу.

Белла отпускает локоть Якова и подчиняется, ее каблуки тихо цокают по деревянным доскам. Она делает один круг, второй. Каждый раз, когда она проходит перед ним, Яков шепчет:

– Ты восхитительна.

И каждый раз Белла краснеет. Когда она встает рядом с Яковом, Йоффе читает короткую молитву и снова сует руку в карман, на этот раз достает сложенную пополам полотняную салфетку. Он открывает ее, показывая маленькую перегоревшую лампочку – те, что работают, сейчас имеют слишком большую ценность, чтобы их бить.

– Не беспокойтесь, она больше не работает, – говорит он, заворачивая лампочку и медленно наклоняясь, чтобы положить ее им под ноги. Что-то щелкает, и Яков гадает: это доски пола или суставы раввина.

– В разгар этого счастливого события, – говорит Йоффе, выпрямляясь, – не следует забывать о том, как хрупка в действительности жизнь. Разбивание стакана – символ разрушения Иерусалимского храма, мимолетности человеческой жизни на земле.

Он показывает на Якова, потом на пол. Яков осторожно опускает ногу на салфетку, сдерживая порыв наступить сильнее из-за страха, что кто-нибудь услышит.