Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

За считаные дни Юзеф начал набирать вес, Херта вернулась к работе, и они с Генеком привыкли спать с комочком между ними. Единственная серьезная проблема случалась по утрам, когда Юзеф просыпался с плачем, оттого что его глазки смерзались. Херта наклонялась над ним и втирала в его веки теплые капли грудного молока, чтобы разлепить их.

Теперь Херта изумлялась, как трудно поверить, что после рождения ее сына прошло уже четыре месяца. Она отмечала время по его первой улыбке, первому зубику, по дню, когда он впервые сумел перекатиться с животика на спинку. Что дальше? Будет он сосать большой пальчик? Начнет ползать? Скажет первые слова? Про каждый из этих этапов она писала домой, до боли тоскуя по новостям о своей семье из Бельско. Однако она ничего не знала о них с того момента, как они с Генеком покинули Львов. Последнее полученное письмо было от ее брата Зигмунда, и новости были печальные. «В Бельско остается все меньше и меньше евреев», – писал он. Некоторые уехали в самом начале войны, чтобы присоединиться к польской армии. Других отправили куда-то поездом, и они больше не возвращались. «Я умолял семью, – писал Зигмунд, – упрашивал их уехать или спрятаться, но у Лолы слишком большой срок, чтобы путешествовать без риска для здоровья». Херта понимает, что к этому времени ребенку ее сестры уже почти год. «И наши родители, – добавлял Зигмунд, – слишком упрямы, чтобы уехать. Я предложил переехать к тебе во Львов, но они отказались». Херта думает о малыше, с которым еще не знакома, гадая, мальчик это или девочка, и придет ли день, когда Зе познакомится с родственниками. Сейчас это кажется невероятным, между ними такое огромное расстояние, а мир вокруг рушится.

Херта часто молится за свою семью. И как бы ни приспособилась она здесь, в Алтынае, больше всего на свете ей хочется вернуться к свободной жизни. Иногда ей хочется перенестись в будущее и увидеть конец войны. Но одновременно хочется остановить время. Потому что невозможно предсказать, что принесет будущее. Что, если в конце войны она вернется в Польшу и обнаружит, что ее семьи больше нет? Эта мысль невыносима. Это как смотреть на солнце. Невозможно. И она не будет этого делать. Поэтому она отгоняет эти мысли, находя утешение в том, что сейчас, по крайней мере в этот момент, они с Генеком здоровы и их сын прекрасно себя чувствует.

Вечером в бараке Херта видит улыбающегося Генека.

– Хорошие новости? – спрашивает она.

Она отвязывает Юзефа от груди, раскладывает простыню на земляном полу и опускает на нее сына. Выпрямившись, она кладет ладонь на щеку мужа, понимая, как здорово видеть его ямочки.

Глаза Генека сверкают.

– Думаю, ветер наконец переменился, – говорит он. – Херта, скоро Советы могут быть на нашей стороне.

Месяц назад они узнали, что Гитлер нарушил свой пакт со Сталиным и напал на Советский Союз. Новости, определенно, ошеломили весь мир, но никак не повлияли на их положение в Алтынае.

Херта склоняет голову набок.

– Мы точно так же думали в начале войны, да?

– Правда. Но сегодня днем мы с Отто слышали, как охранники шептались насчет перевода заключенных на юг для создания армии.

– Армии?

– Дорогая, думаю, Сталин объявит нам амнистию.

– Амнистию.

Херта поражается слову. Прощение. За что? За то, что они поляки? Это сложно постичь. Но если это значит, что они получат свободу, решает Херта, тогда, безусловно, она будет рада амнистии.

– Куда мы отправимся? – вслух интересуется она.

Судя по тому, что они слышали, Польши больше нет.

– Возможно, Сталин хочет отправить нас сражаться.

Херта смотрит на мужа, на его костлявую фигуру, недавно появившиеся залысины, ямочку над ключицами. Он все еще красив, несмотря на все это, но они оба знают, что он не в состоянии сражаться. Она думает о других узниках, большинство из которых либо больны, либо голодают, либо и то и другое. Кроме Отто, который от рождения обладает комплекцией боксера тяжеловеса, ни один из заключенных не годится для боя. Она открывает рот, чтобы озвучить свои сомнения, но, видя надежду в глазах Генека, проглатывает слова, вместо этого встав на колени рядом с Юзефом, который усердно отрабатывает свое новое умение перекатываться на животик. Херта пытается представить, как Генек вместе с советскими людьми сражается за Сталина – человека, который отправил их в ссылку, обрек на рабский труд. Это кажется неправильным. Она гадает, что это будет значить для нее с Юзефом: что будет с ними, если Генека отправят на войну?

– Ты хотя бы приблизительно представляешь, когда может быть объявлена эта амнистия? – спрашивает она, нежно переворачивая Юзефа на спинку.

Юзеф счастливо размахивает ручонками, показывая две миниатюрные копии отцовских ямочек.

– Нет, – говорит Генек, садясь рядом с нею. Он сжимает коленку Юзефа, и Юзеф влюбленно воркует. Генек улыбается. – Но, думаю, скоро. Скоро.

Илья-дас-Флорис, Бразилия

конец июля 1941 года

У Адди вошло в привычку вставать рано, задолго до остальных задержанных, и прогуливаться по тропе, опоясывающей крошечный остров. Ему нужна физическая нагрузка, а еще больше – возможность час побыть одному – все вместе это помогает ему сохранить рассудок. Пейзаж тоже помогает. Залив Гуанабара прекрасен на рассвете, когда его спокойные воды отражают небо. К десяти утра по нему уже снуют лодки, направляющиеся в оживленный порт Рио-де-Жанейро.

Этим утром Адди проснулся до восхода солнца под пронзительную каватину зимородка, устроившегося на подоконнике. Его подмывало снова заснуть, потому что во сне он был в Радоме и видел родных такими, какими их оставил. Отец за обеденным столом читал воскресный выпуск «Радомер Лебен», напротив него сидела мама и, что-то напевая себе под нос, пришивала кожаную заплатку на локоть свитера. В гостиной Генек с Яковом играли в карты, Фелиция ковыляла вокруг, таща за ноги тряпичную куклу, а Мила и Халина по очереди играли на рояле, на пюпитре перед ними была открыта «Лунная соната» Бетховена. Единственным, кого не хватало во сне, был он. Но он не возражал: его вполне устраивало часами смотреть на эту сцену со стороны, купаясь в тепле, в простом знании, что все хорошо. Но зимородок оказался настойчивым, и постепенно сон растаял. Адди встал, со вздохом протер сонные глаза, оделся и отправился на прогулку.

По дороге он срывает цветы, чьи названия за последние три недели стали ему привычными: амариллис, гибискус, азалия и его любимый райский цветок с листьями веером и яркими красными и синими лепестками, напоминающими птицу в полете. На острове растет один вид лилий, на который у него, похоже, аллергия. Когда он натыкается на такой цветок, то потом пятнадцать минут чихает в мамин платок, который всегда носит с собой, словно талисман.