Николай Колбасов - Штрафники. Люди в кирасах

Шустряков, вцепившись зубами в свою порцию, все же угодливо хихикнул:

— Братва, а Олег Юрьевич, эту фифочку-проводницу, наверное, уже…

— Не уже, но будет, — самодовольно усмехнулся Красовский. — Сама просится.

— Куда просится? — не понял Пищурин.

— Да ты чё, начпрод, без шариков? — удивился Олег. — Растолковать?

— Не надо, — поспешно отказался Пищурин. — Я все понял.

Колобов поморщился, однако промолчал. Доев свою порцию и напившись теплой, с привкусом железа воды из питьевого бачка, он вышел в тамбур покурить. Прислонившись спиной к тряской, громыхающей стене вагона, задумчиво смотрел на бегущие навстречу деревья. В разбитое окно врывался теплый ветер с терпким запахом паровозного дыма. Ему почему-то вспомнилось детство, пионерские походы в тайгу, ловля рыбы в бурных речушках, костры на полянах…

— О чем-то серьезном думаете, товарищ командир? — послышался за спиной высокий голос Шустрякова.

— Да нет, курю вот на воздухе и на тайгу гляжу. Родные места мои. А тебе что со всеми не сидится? Или Красовский опять к проводницам смотался.

— Беспокоитесь за нас, да? Думаете, сбежим по дороге? Зря. Не собираемся мы «ноги щупать». Да и куда бежать-то? На первой станции застопорят. Сейчас кругом ксивы так ломают…

Заметив недоуменный взгляд Колобова, Юра пояснил:

— Документы, говорю, на каждом шагу сейчас проверяют, а если влипнешь, то судить теперь не за побег — за дезертирство будут. Под «вышку» кто же решится пойти? Это я не про себя. Я по-честному добровольцем подрядился. Мне ведь и сроку-то сидеть всего два месяца осталось.

— Ты не думай, Юра, я верю тебе, — Николай положил руку на плечо Шустрякова. — От фронта скрываться — не мужчиной, последним подонком надо быть.

— Вот и я толкую об этом, — подхватил Шустряков. — За меня можете не беспокоиться, да и за Олега тоже. Он ведь — не настоящий урка.

— Я же просил не разговаривать на блатном жаргоне.

— Так трудно же сразу к другому языку привыкнуть. Я и так стараюсь.

— Говоришь, Олег не вор?

— Токарем он на Дальзаводе вкалывал во Владике. Грамотный: восемь классов и ФЗУ закончил. Мы его в свою «масть» на свою же голову взяли. С месяц покарапчал, извиняюсь, поворовал с нами, а потом в «короли» вылез — мы воруем, а он планирует, кому и где фарт ловить. Башковитый… Ни разу осечки не было.

— И долго он у вас «королевствовал»?

— Долго, лет пять. Ему ведь уже двадцать четыре. А вам сколько?

— Столько же. А тебе, если по правде?

— В натуре восемнадцать, я ж говорил вам вчера.

— Очень уж молодо выглядишь, — усмехнулся Николай. — Наверное, жил легко, вот и сохранился.

— Вы скажете, — хихикнул Юра. — Всякое было: когда из горла лезло, а когда и корке радовался. Я ведь с детства ворую. Обычно на базарах промышлял. А там как? Неудачно «вдаришь по ширме»… Ну, если в чужом кармане подловят — таких банок накостыляют! Особенно если с деревенскими свяжешься. С неделю потом как собака отлеживаешься. С городскими легче, они жалостливее, не так бьют.

— Как же у тебя вышло-то, с детства?

— А меня лярва какая-то родила и подкинула в детдом. Так и не знаю, кто у меня родители. Да я и не страдал, в детдоме хорошо было: молока от пуза давали и конфеты по выходным. По три штуки, в бумажках. Мне и фамилию там дали — своей не было. А потом заскучал что-то и сбежал из детдома. Мне тогда уже двенадцать стукнуло. С тех пор и ворую.

— Ясно, — Колобов всматривался в маленькие и юркие глазки Шустрякова, старался понять, правду ли говорит он ему или же хитрит по привычке. — И много раз тебя ловили за воровство?

— Два раза отсиживал. Сперва полтора года в детской колонии, а теперь два, во взрослой.

Николай отвернулся от Шустрякова и стал глядеть в окно. В душе он досадовал на себя за то, что никак не мог решить: можно ли доверять этому парню?

— Нет у меня причин не верить тебе, Юра, — сказал он. — Правду ты говоришь или нет — время покажет.

— Это в натуре так, сами увидите. Только вы Олегу не говорите, что я вам о нем рассказал. А то он знаете какой…

— Трусоват ты, однако, — усмехнулся Колобов. — Выходит, и командира к себе расположить хочешь, и перед дружком желаешь красивым остаться. Только что тебе во мне? Завтра приедем на место и кончится мое над вами командование.

— Разве я из-за этого, товарищ старшина?! — горячо возразил Юра. — Приглянулись вы мне чем-то. Я с полным к вам уважением.

Шустряков сунул руку в карман тужурки и вытащил за цепочку матово отсвечивающие серебром часы. Преданно глядя на Колобова и стараясь придать своему высокому голосу надлежащую торжественность, сказал:

— Вот прошу принять эту шикарную штучку, командир. Дарю.

— Где украл? — осевшим голосом глухо спросил Николай. Глаза у него потемнели. — Я тебя за человека было принял, а ты…

Юра смущенно шмыгнул носом и объяснил, что часы он украл еще в Уссурийске, на перроне.

— Когда ж ты успел? Ведь все время на глазах был.

— Ну, помните, перед нашим поездом скорый на Владик отходил. Там давка при посадке была. Гляжу, хмырь какой-то пузатый с двумя чемоданами по головам лезет, а на жилетке у него паутинка скуржавая, ну, цепка серебряная болтается. Я и не утерпел. А зачем взял — не знаю. Берите часы, командир. Вам-то они по службе сгодятся, а у меня все равно их Олег заберет, в карты просадит.

Колобов молча хмурился. Ворованный подарок ему не нужен, но хозяина часов теперь уже не найти, а выбросить жалко. Любая вещь делается на пользу людям. Оставить для Красовского — тоже не дело.

— Ладно, пусть они пока побудут у меня. Только имей в виду: часы твои и забрать их можешь в любое время.

…Поезд мчался уже по Приамурской равнине. В вагоне стоял густой полумрак от тусклых стеариновых огарков, мерцающих над проходами. Почти все пассажиры спали. Олег опять ушел к смазливой проводнице, а Юра ворочался на своей полке, напротив Николая.

— Чего не спишь, Шустряков?

— Да не кемарится чё-то.

— А вздыхаешь чего?

— Слова ваши вспоминаю. Трусом вы меня назвали. Так это несправедливо. Я не трус. Сам ведь на фронт попросился.

— Может, тебе просто сидеть в колонии надоело?

— Так я ж говорил вам, мне всего два месяца сроку оставалось. Перекантовался бы как-нибудь. Зато потом чистым вышел бы. А тут — штрафная рота. Не сахар, небось, в такой служить. Говорят, там своей кровью вину надо искупить. Где же тут трусость?

— Значит, дружка своего больше немцев боишься.

— При чем здесь дружок? Просто у нас, у воров, законы свои.

— Законы у нас у всех одни — советские.

— Вот я и изъявил желание Родину защищать. Выходит, и я — советский человек.

— Это хорошо, что советский. Только, по-моему, каша у тебя в голове. Тебя Родина, можно сказать, молоком своим выкормила за мать твою непутевую, а ты… — Колобов не договорил того, что хотел сказать. Пусть парень сам додумает.