Николай Колбасов - Штрафники. Люди в кирасах

На восточной окраине России, в ста километрах от Тихого океана, в благодатной Раздольнинской долине раскинулся город Уссурийск. Теплые летние муссоны приносят сюда с океана обильные и щедрые дожди. Если они выпадают ночью, то по утрам город словно бы умывается туманом.

В то памятное для Николая Колобова августовское утро 1942 года тумана не было, хотя дождь лил как из ведра почти всю ночь. Редко такое бывает, чтобы после ливня и — вдруг чистое, ясное утро.

После раннего и скудного завтрака они как обычно построились у предзонника. Из караулки, позевывая, вышли конвойные, и старший, оглядев колонну, привычно скомандовал:

— Присесть на корточки! Руки за голову!

Не спеша прошелся вдоль рядов и скучно, как надоевший урок, произнес:

— Во время движения шаг влево или вправо из строя считается побегом. Конвой стреляет без предупреждения.

Николай слышал от «стариков», будто бывали случаи, когда люди сами выскакивали из колонны под пулю конвойного. Это — самоубийцы. А то и специально выталкивали кое-кого: либо в карты проиграли, либо за какую-то провинность. Конвой на такие происшествия не обижался — «отличившемуся» полагался отпуск за бдительное несение службы. Но самому ему быть свидетелем подобных случаев не приходилось.

— Встать! Шагом марш! — последовала команда и колонна не торопясь двинулась по дороге.

Выползающее из-за сопок солнце било в глаза, и Николай жмурился, как и все идущие в первой шеренге. От других он отличался своей одеждой: на всех она была темная или серая, на нем — защитного цвета, военная. Форма, правда, уже поношенная, но все же не зековская. Побелевшая на спине гимнастерка без знаков различия и петлиц — они небрежно срезаны с потертого ворота. И армейская фуражка без красной звездочки. На черном околыше лишь след от нее остался.

Сапоги почти новые, выданные ему уже после госпиталя, забрызганы грязью. После дождя она серым глянцем залила выбоины, выровняла разбитую дорогу. Конечно, в другой обстановке он и не шагал бы напрямик по лужам, но колонна есть колонна, и он, Николай Колобов, — неотъемлемая ее частица. Да и путь недалек: лагерную зону от цехов мехзавода, где трудятся заключенные, разделяют всего лишь шесть сотен метров.

Втянувшись в створчатые ворота заводского «предбанника», заключенные остановились. Охрана на заводе своя, она обычно быстро просчитывает людей, зная цену рабочей минуте военного времени. Второе лето Великой Отечественной выдалось не легче и не радостнее первого. Гитлеровцы снова наступают, на этот раз на юге, и фронт категорически требует увеличения поставок боеприпасов и техники. А кто их будет увеличивать? Бывшие кадровые рабочие почти все сменили спецовки на гимнастерки. У станков — женщины, пацаны и пенсионеры, да еще вот они — «лишенцы».

— Разобраться по четверкам! Живей! Живей! — раздался зычный голос принимающего…

Наконец внутренние ворота «предбанника» раскрылись и колонна, вступив на территорию завода, тут же рассыпалась. Ночная смена еще только подтягивается к проходной, а в цехах уже снова по-змеиному шипит электросварка, звенит металл, который здесь круглосуточно режут, пилят, обтачивают, сваривают. И делают это в основном люди, лишенные свободы. Делают в целом неплохо, хотя искать героев труда среди них вряд ли кому придет в голову.

Народ тут разный. Есть искренне раскаявшиеся в совершенном проступке перед обществом — такие и трудом, и поведением стараются искупить свою вину. Есть равнодушные ко всему на свете — эти «тянут» срок. А есть и такие, что дай ему мину из тех, которые увозят на склад готовой продукции, так он ее почище фашистского диверсанта использует. Таких типов Колобов знает, хоть и находится в исправительно-трудовой колонии всего около месяца. Но это на воле месяц — не срок, а здесь…

Приняв у сменщика сверлильный станок, Колобов тут же приступил к работе. Настало самое лучшее для него время: за делом не то чтобы забывалось, но меньше думалось о том, какую злую шутку подстроили ему чужая трусость и собственная глупость. Одна за другой летели в поставленный подсобником ящик просверленные заготовки стабилизаторов мин для ротного миномета. Трудился Колобов упорно, даже как-то сердито, словно доказывая, что и тут, в заключении, он, недавний старшина-танкист, как надо понимает свои долг перед Родиной. Соседи уже вернулись с первого перекура, а он все подкладывает и подкладывает заготовки под сверло.

— Эй, танкист, перекури! А то подведешь начальство: надорвешься в заключении! — крикнул Николаю работавший по соседству с ним рябоватый строгальщик.

— Ничего, у меня жилы крепкие, — хмуро бросил Колобов, не отрывая взгляда от охлаждающей сверло желтовато-белой эмульсии.

— Ну-ну… Тут, кореш, не фронт. Как ни вкалывай, железку на грудь не повесят.

— А я не за награду стараюсь. Посидел бы ты денек на передовой, тоже понял бы, что значат боеприпасы на фронте.

— Это ты не прав, корешок… Я, к примеру, порядок так понимаю: каждый должен на своем месте париться. Кто-то — в окопе, а мы с тобой — в зоне.

Николай промолчал, не считая нужным продолжать этот никчемный разговор. Постарался вновь забыться в работе, но от мыслей куда денешься?

С первого дня, как поставили его к этому станку, он курит только в обеденный перерыв и выполняет по полторы нормы. Кое-кто косится на него, но ему — наплевать. Мужик он не из слабых. Конечно, десять лет, которыми ему заменили высшую меру, — не сахар. Каждая минута здесь наполнена мукой, томлением по воле. И все же надо держать себя в руках, работать с полной отдачей. Он, Николай Колобов, сын убитого бандитами коммуниста, иначе не может. И пусть смеются над ним все эти воры в законе, растратчики и мошенники.

«А как же ты сам среди них оказался? Тебя-то, честного и сознательного, что сюда привело?» — поморщившись, он раздраженно швырнул в ящик очередную просверленную деталь. Вопрос этот опять и опять ставил его в тупик. Задавай его себе хоть тысячу раз, а ответ один: сам, без принуждения, сломал собственную судьбу. Натворил такого, что теперь не исправить до конца дней своих. Любовь к жене поставил выше воинской дисциплины. В кино и в романах оно, может, и красиво бы выглядело, только не в жизни, да еще в военную пору…