Александр Одинцов - Дерзкие рейды [Повести]

— В чем-то мы по-разному смекаем. А зато согласны в главном: быть готовым ко всему.

— Еще бы! — Нина набрала воздуху, чтобы сказать, что сколь она ни виновата, но сейчас-то командир четверки может на нее положиться. Ничего не выдаст, как бы ни выпытывали, как бы ни мучили. Не договорила — зашлась хриплым, надрывным кашлем.

Леля скинула свою стеганку, набросила на подругу. И, несмотря на сопротивление, закутав ее так, охватила поверх своей стеганки обеими руками — согревала.

— Лелька, прекрати! — с усилием, сквозь мучительный кашель и невольные слезы проговорила Нина, стараясь локтем отпихнуть подругу. — Сдурела, что ли! — почти выкрикнула она и, заметив, как рыжеусый немец выскочил из-под навеса и воззрился на них, уже шепотом упрашивала: — Не надо, Лелька… Сама-то в тонкой фуфаечке. Ведь если тоже простынешь…

— Нинка, ты обещала слушаться, — шептала ей на ухо Леля. — Когда Ефремов командовал, помнишь, он пригрозил: «Гарантирую, что за невыполнение приказа вышвырнут из части!..» Вот и я ручаюсь.

— Ха-ха! — Нина засмеялась, а чуть отдышавшись, твердо выговорила эти два слога. Но спустя секунду в ее хриплом голосе и вправду слышалась усмешка: — Ничего себе перспективочка!..

Леля поцеловала ее в ухо.

— Вот именно! Будем держаться до последнего. Помни главное. Нас мобилизовали рыть окопы. Но мы с тобой — смоленские. Ни с кем не дружили, только вдвоем держались. И нам ни до кого дела нет — лишь бы домой!

Уже отстранясь от подруги, Леля перехватила ее быстрый взгляд на темное окошечко под черепичной крышей.

— Сколько, по-твоему, прошло времени, как мы тут? — спросила Нина.

— Около получаса. Может, и больше.

— Стоим у распахнутых ворот, ожидаем. А за нами никто не следит.

— Неизвестно.

— Думаешь.

— Под навесом уже темновато. Нет уверенности, что там — единственно тот усатый. Притом из первого же, за крыльцом, окошка тоже могут посматривать. Удобно: и наискосок, и немножко сверху.

— А все-таки, — Нина придвинулась ближе. — Раз есть хотя бы малая возможность убежать и снова в строй… Ведь обязаны! Прямой долг — не упустить хоть и малые шансы!

В напряженно вскинутой голове подруги, в ее очень светлых, а сейчас — от расширившихся зрачков — почти черных глазах читалось такое неистовое стремление вырваться на свободу, что Леля, при всем ее самообладании, заколебалась. И принудила себя отбросить уже взвешенные доводы за то, чтобы ждать; принудила себя быстро пересмотреть все наново. Прежде всего: в ее, командира четверки, решение терпеливо выжидать не прокрался ли обманчивый инстинкт недоверия к чрезмерному риску? Ведь он, риск-то, во всем!.. Определи-ка с маху, где чрезмерный и где скромненький? Разве не может обернуться так, что опасение перед настигающими пулями при попытке бегства приглушает сознание неменьшей вероятности того, что вот сейчас втолкнут их обеих в карцер или просто в клетушку и примутся пытать, рассчитывая выбить хоть какие-то признания? Ведь уже приходилось слышать о нередких случаях, когда люди цеплялись за малейший шанс отстоять жизнь, упорствовали до последних секунд, и все лишь для того, чтобы погибнуть гораздо более медленной и тяжкой смертью?.. Верно вроде бы… Но в затопляющем страну потоке бед и горя значат ли что-нибудь ваши, двух девчонок, смерти — очень мучительные или не очень? Лишь одно важно: сумеете ли погибнуть, ничего не выдав?

А может статься, фашисты только и ждут вашей попытки бегства — хотя бы косвенного доказательства того, что предпочитаете пули в спину, только бы ничего, никогда не сорвалось с языка? Покамест — никаких улик. И даже то, что одна из двух рванулась поглазеть на маскировочную сетку и на капонир, — еще не улика. Всегда и всюду встречаются зеваки, оболтусы, охотницы подглядеть в замочную скважину, сунуть нос в любую щелку… Не улика и то, что сошли к реке, да тут же поплелись обратно. Кто бывал в походах, знает — как изматывает жажда, и не только в жаркое время.

А Нинка изводится раскаянием. Это она уговорила спуститься, надеялась еще что-то заприметить. А какому разведчику того не хочется? Но может, именно та ноша, хоть и не совсем отчетливо чувствуемая, подталкивает ее к безоглядной решимости? Когда возвращались в гору, прямо в когти фашистам, разве не чернело дикое, невыносимое отчаяние в прозрачных Нинкиных глазах? Отчаяние от непоправимости опрометчивого шага. Отчаяние, что провалила и подругу, да еще, может, и тех, которые в лесу ждут… Отчаяние толкает к безрассудству.

Но едва снова мелькнула мысль о том, что конечно же не за себя в первую очередь страшится Нина, так сразу возник единственный неотразимый для Нины довод. И Леля прошептала:

— Немцы похитрее, чем это нам помечталось. Они, может, и не только с горы, сами незамеченные, за нами следили, но и раньше? Дадим им зацепку нас обвинить, так и не нас одних к ответу притянут. Их логика примерно такая: за попыткой бегства кроется стремление любой ценой сберечь военную тайну, за вторжением к дряхлому дровоколу кроется, может быть, явочный пункт. Убийственная логика! Не нас одних избивать станут.

— Ты права, — быстро шепнула Нина. Она размышляла приблизительно о том же самом.

— Не пора ли поесть?

— Пора!

Подруги наклонились к вещмешкам, развязали. Нина вдруг спохватилась, отпрянула от мешка. Огляделась. Поблизости — по-прежнему никого. Тогда прошептала:

— Лелька, подумай-ка. Ведь эти лепешки — домашней выпечки… Подтверждение: мы задержались здесь только затем, чтобы выпросить еды.

— Правильно. Тогда давай — лишь ополовиним.

Сколько еще прошло времени?

Коричневые и красно-бурые черепицы на крыше сделались одинаково темными.

Леля и Нина примостились на краю крылечка, тесно прижавшись друг к другу.

Вдруг раздался отрывистый, пронзительный крик. Девчата от неожиданности пригнулись, как если бы за спиной прострочил автомат. А в следующий миг вскочили.

— Откуда? — едва повинующимися губами прошептала Нина. И прочла в глазах подруги тот же вопрос.

— Мне послышалось — из-под земли будто, — чуть помедлив, ответила Леля. — Из подвала, надо полагать.

Она увидела на губе подруги кровяные отметины. Хотела предупредить, чтобы та не прикусывала губы. Не успела — на крыльцо вышел жандарм!

— Баришни! Сюда!

Он посторонился, пропуская задержанных, а потом громко захлопнул дверь, грохотнул засовом.

Слегка подталкиваемые сзади жандармом, подруги протопали сапогами по кафельным плитам узкого коридора.

— Сюда! — Жандарм распахнул крайнюю слева дверь.

Подруги вошли и остановились перед обшарпанным канцелярским столом с тускло белеющей стопкой бумаги. Справа от единственного окошка — облезлый, продавленный диванчик, слева — стул с резной спинкой. Сквозь немытое окошко различим все тот же навес.