Валентин Булгаков - На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно».Годы войны

После перевязки, еле передвигая ноги, я поплелся в санбат; он находился в балке, недалеко от деревни. Бинты быстро набухли и тянули вниз. Меня качало из стороны в сторону. Клава изо всех сил старалась, чтобы я не упал.

— Прошу тебя, крепись, осталось совсем немного…

И я, шатаясь и спотыкаясь, все шел и шел неведомо куда. Порой терял сознание, ноги подкашивались, и я тяжело опускался на землю. Клава давала мне нюхать нашатырный спирт, приводила в сознание и снова поднимала. Вряд ли смог бы я добраться до цели, если бы не подоспевшие санитары…

В санбате меня сразу положили на операционный стол. Из-за большой потери крови жизнь во мне еле теплилась.

Когда я пришел в сознание и открыл глаза, то не сразу понял, где нахожусь и что со мной. Я лежал в небольшой комнатке. Через занавешанное окно тускло проникал свет. Было тихо. Так тихо, что стало страшно.

— Где я? — голос мой оказался тонким и слабым.

Ко мне быстро подошла девушка в белом халате. Бледное усталое лицо ее оживилось.

— Наконец-то… Нет, нет, вам сейчас нельзя разговаривать, — подняла она руку, видя, что я хочу что-то сказать. — Вы еще очень слабы, была операция…

Я вспомнил. Перед глазами, как в тумане, предстала картина боя: атака, встречный огонь немцев, разрыв мины… А как же мои руки? Я попытался пошевелить пальцами, но они как будто не слушались. Глаза мои беспокойно забегали. Девушка поспешно отвернулась.

В полдень пришел в палату Леонид Чернобровкин. Высокий, усталый, запыленный. Осторожно сел на стул рядом с койкой.

— Ну, здравствуй, Анатолий.

Я промолчал. Лежал пластом, словно неживой. Культи моих рук, напичканные ватой и бинтами и оттого казавшиеся неимоверно толстыми, покоились поверх одеяла.

Леонид скользнул по ним взглядом. Словно спохватившись, он начал возбужденно рассказывать про вчерашнюю схватку, про то, как выбивали из деревни цеплявшихся за каждую избу фашистов…

Но я не мог выдавить из себя ни слова и продолжал лежать, уставившись в одну точку на потолке. Я понимал, что нельзя так принимать друга, что, возможно, это наша последняя встреча: меня отправят в тыл, и увидимся ли когда-нибудь, кто знает? Но ничего не мог с собой поделать. Слова потеряли для меня всякий смысл.

Леонид понимал, что творилось в моей душе и, кажется, не обижался. Посидев еще немного, он встал. Легонько дотронулся до моего плеча и дрогнувшим голосом проговорил:

— Крепись, друг… Лишь бы голова была на плечах… Не все еще… Ну а мы… — он запнулся, подыскивая нужные слова, — будь уверен, мы за тебя отомстим!

И, стиснув в руке пилотку, не оглядываясь, выскочил на улицу.

Он был хорошим воином, мой друг Леонид Чернобровкин. Помню, возвращались мы с ним однажды с ночного поиска, грязные, усталые. «Языка», правда, взять не удалось, но огневые позиции противника разведали. Мы очень торопились, потому что сведения о тяжелой батарее фашистов давно интересовали наше командование. Миновав передовую, спускались по склону неглубокой балки, как вдруг в небе раздался рев. Прямо на нас летели два немецких истребителя. Видно, они сопровождали бомбардировщики, теперь возвращались, и вот, заметив двух солдат, решили «размяться». Тогда они могли себе это позволить. Мы бросились на землю. Кустики редкие, прятаться особенно некуда, лежим, обхватив головы руками. А эти гады, обнаглев, раз за разом проносятся над нами и шпарят из пулеметов так, что вздымается сухая земля.

Вдруг Леонид решительно переворачивается лицом к небу, вскидывает автомат и бьет по самолетам длинными очередями. Я лихорадочно хватаю свое оружие, но что это? Неожиданно «мессер» клюнул носом, резко пошел вниз и метрах в двустах от нас грохнулся об землю! Видно, Леня угодил прямо в летчика. Картину эту видели с наших позиций, так что Чернобровкин, конечно, прославился. О нем писали в дивизионной газете, представили к награде. И было за что! Не дрогнуть перед самолетом, ревущим, изрыгающим свинец — на это способен не каждый. Первое время мы вообще думали, что «мессер» для нашего личного оружия неуязвим, и вся надежда только на его промах да на наши зенитки. Но потом освоились. Командиры нас предупреждали: бомбят, штурмуют — стреляйте из всех видов оружия! Хуже не станет.

Леня Чернобровкин, конечно, еще будет стрелять. Наверное, он сумеет отомстить за меня. Но я-то сам? «Рядовой Петров стрельбу закончил». Так мы рапортовали на учениях. Я закончил ее в любом смысле. Лучше бы эта проклятая мина оторвала мне голову! По крайней мере, я бы не мучился сам и не мучил других людей. Говорят, хирург, который вчера ампутировал мне обе руки, сам с трудом стоял возле операционного стола, едва живой от усталости. Может быть, в полевом госпитале хотя бы одну руку да удалось сохранить, а тут, на передовой… И вот теперь меня, как бесполезный груз, повезут в тыл, и я буду валяться по койкам в госпиталях… А, собственно, зачем?

Эти мысли сжимают мне сердце, я прогоняю их, но что остается? Остается бессмысленно и тупо смотреть в белый потолок.

Спустя два дня нас, «ранбольных», эвакуировали в полевой госпиталь. Вагон заполнился быстро. Внизу в проходе, на носилках, лежал очень бледный молодой человек с тонкими, женственными чертами лица и светлыми волосами. Его внесли уже перед самым отходом поезда. Женщина с красным крестом на рукаве, разыскав сестру, настаивала, чтобы ему освободили нижнюю полку.

— Тяжелое ранение бедра… — услышал я ее приглушенный голос. Но кто же здесь, в этом вагоне, ранен легко? Сестра просто не решалась просить кого-либо уступить свое место.

— Не надо, сестричка, мне и так хорошо! — неожиданно запротестовал лежащий на носилках. Хотя легко можно было догадаться, как ему хорошо…

Раздался гудок паровоза. Провожающие, торопливо прощаясь, поспешили к выходу. Поезд дернулся раз, другой, и толчки болью отдались в моих культях. Послышались стопы раненых. Поезд медленно набирал ход.

В вагоне темно. В целях маскировки, а может быть, из-за того, что не было ни электроэнергии, ни свечей, свет никто не зажигал.

Тяжело, надрывно, так, что хватало за душу, стонал раненый напротив меня. Сестра, с трудом приподняв его на постели, давала какие-то порошки. А из соседнего купе уже кричали: «Няня! Няня!»

Воздух быстро наполнялся запахами лекарств, пота, гноя. Меня мутило, нестерпимо болели руки, кружилась голова, и я никак не мог уснуть. Повернувшись так, чтобы не потревожить своих культей, я заметил, что парнишка в проходе тоже не спит. Он лежал, задумчиво подняв вверх большие глаза. Почувствовав, что на него смотрят, он слегка пошевелился, и тотчас лицо его исказилось. Через силу улыбнувшись, спросил:

— Что, браток, обе руки?

Я чуть заметно кивнул и отвел взгляд.