Валентин Булгаков - На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно».Годы войны

— Плохо… Меня вот тоже зацепило порядком… раздробило бедро…

Видя, что я отвернулся и не склонен к разговору, он тоже умолк.

Монотонно стучали колеса, покачивало. В вагоне стало тише, лишь по-прежнему бредил и тяжело дышал весь перебинтованный солдат.

Часов в десять вечера к нему пришла врач, пожилая женщина в военной форме. Она тщательно осмотрела раненого, что-то сказала сестре. Та принесла Шприц и сделала укол. Наверное, ему стало легче. Незаметно уснул и я.

Когда открыл глаза, было уже совсем светло. На улице моросил дождичек. Я осмотрелся. Лежавший напротив меня не шевелился, одна рука его безвольно свесилась вниз. «Неужели умер?» — прожгла меня неприятная мысль. И как бы в ее подтверждение вошли санитары. Неторопливо и деловито они положили солдата на носилки и унесли. Я не раз видел смерть в бою. Но там — бой, там горячка. А вот так, на койке, в санитарном вагоне…

Один за другим стали просыпаться раненые. Первым заворочался так, что заскрипела полка, сосед сверху. Перевесившись ко мне, он сиплым простуженным голосом спросил:

— Слушай, солдат…

— Какой я теперь солдат! — перебил я его.

— Все равно, — несколько стушевался он, увидя в каком я состоянии. — В гражданку еще пока не списали. — И уже без всякой надежды попросил: — Не найдется ли у тебя закурить? Сосет под ложечкой, спасу нет!

Услышав, что я не курю, он тяжело вздохнул.

Незаметно и тихо проснулся белокурый парнишка в проходе.

— С добрым утром! — поздоровался он. — Как спалось?

— Ничего, спасибо. — Мне и в самом деле показалось, что тупая боль на время куда-то отступила.

Завязался разговор. Он назвал себя: старший лейтенант Николай Липатов.

«Смотри-ка, такой молоденький — и уже старший лейтенант!» — подумал я.

Не замечая моего удивления, Липатов продолжал вкратце рассказывать о себе.

— В санбате хотели отрезать, — кивком головы он показал на закованную в гипс ногу. — Но я не дал… Говорят, рискую. А я надеюсь, что обойдется. Теперь вот направляют в тыл.

— Я тоже хотел бы сохранить руки, хотя бы одну. Но кто меня спрашивал? А если бы и спросили, не ответил бы, был без сознания. Может, и правда у вас все обойдется, и будете еще танцевать. А какие надежды у меня?

Лицо Липатова неожиданно сделалось жестким, голубые глаза глянули холодным прищуром.

— Танцевать, говорите? Что ж, дай-то бог. Но я не о танцах сейчас мечтаю. Я хочу еще на фронт поспеть, у меня есть еще кое-какие счеты с фашистами. Личные счеты. И я верю, что еще до них доберусь, сам доберусь, понимаете?

Он перевел дыхание, хотел еще что-то сказать, но передумал. Помолчали. Через минуту Липатов чуть приподнялся на локте. Голос его звучал гораздо мягче.

— Не обиделся, Анатолий? Я понимаю, тебе сейчас тяжело. Да только не тебе одному. Им, — он кивнул в глубь вагона, — всем нелегко. Не у тебя одного сегодня горе. Война на него не скупится. Но сдаваться? Нет, этого они от нас не дождутся!

Вот так я встретился с человеком, который сыграл огромную роль в моей жизни. Не могу сказать, что его слова вдруг исцелили меня — нет. Потрясение от потери рук было слишком сильным, и собственная душа никак не хотела принять меня, обрубленного, вместо здорового мужчины. Но я получил великолепный урок самообладания и мужества, и даром это не прошло.

Сон не сон, явь не явь… Перед глазами одна за другой встают картины перестрелок, сражений, все больше мрачные картины. Часто вспоминался первый бой. Командовал нами совсем молодой младший лейтенант Гаврилов. Еще недавно, до офицерских курсов, он был моряком и не собирался менять свою матросскую форму. Опыта военных действий у него было немногим больше, чем у остальных в нашей роте.

Нам приказали провести разведку боем и по возможности взять языка. Два взвода выступили на задание. По нашим данным, в деревне, за лесом, засели фашисты. Но это еще предстояло выяснить.

Оврагами и рощицами мы подошли к лесу. На опушке, как видно, недавно шел бой: валялись коробки из-под патронов, разбитые автоматы и винтовки, зияли воронки, усеянные гильзами. Похоже, что наши отошли.

Атаковать поселок решено было ночью. Время от времени на окраине раздавались выстрелы. Немцы, мы это уже знали, боялись тишины. Даже если близко не было противника, они все равно постреливали.

Мы рассыпались цепью и где перебежками, где по-пластунски стали приближаться к селению. Я слышал, как гулко бьется мое сердце. Поле перед нами небольшое, скорее бы его миновать, пока не обнаружены. Только успел об этом подумать, как тишину прорезала длинная пулеметная очередь: кто-то на фланге напоролся на передовой пост! В ту же минуту над нами взвились осветительные ракеты.

— Вперед! За мной! — закричал младший лейтенант.

Мы поднялись в атаку, но не успели пробежать и десяток шагов, как сбоку загрохотал второй крупнокалиберный пулемет. Вскрикнув, зашатался командир, несколько бойцов как подкошенные рухнули на землю, а пулеметы продолжали поливать нас смертельным огнем. Ракеты взлетали одна за другой, и наша небольшая группа атакующих, не продвигаясь ни на метр, несла большие потери. Начали отползать. Счастье, что до леса не так далеко. Нас не преследовали. Четыре убитых и десять раненых — таков был итог нашей бесхитростной атаки. В тяжелом состоянии находился командир. Бойцы, сменяясь, несли его на плащ-палатке, а он, изгибаясь, выкрикивал в бреду:

— Братва, вперед! Братва! Полундра!

Для него это тоже был первый бой. И последний.

Наконец-то поезд наш прибыл к месту назначения. Крохотная станция, но и ее не пощадило пожарище войны. Здание наполовину рухнуло, повсюду разбитые, исковерканные вагоны, покореженные огнем и осколками колеса, гильзы от снарядов…

Нас, раненых, здесь не задерживали. Прямо из вагонов грузили на открытые грузовики и везли километров за пять, в полевой госпиталь. После душного и темного вагона такое путешествие было бы даже приятным, если бы не ухабы на каждом шагу проселочной дороги.

Госпиталь размещался в нескольких добротных, просторных одноэтажных домиках. Старожилы рассказывали, что до войны здесь был дом отдыха. Сейчас же в палатах мелькали кровавые бинты и загипсованные ноги.

— Слушай, а при чем тут война? — горячился пожилой раненый, обращаясь к молодому украинцу. — Вот ты говоришь — война, проклятая, такая-сякая… Война — всегда несчастье, но она ведь… как бы это сказать… неодушевленная, что ли. За что ее проклинать? Людей, которые эту войну затеяли, — вот кого! И ведь сколько старания приложили эти мерзавцы, чтобы запалить половину Европы! Большие мастера, ничего не скажешь. Умеют науськивать своих людей так, чтобы они в бешеных собак превратились. Рукава по локоть засучили, и поливают из автоматов: женщины, дети, им наплевать. Сами, сволочи, тысячами гибнут, однако прут на чужую землю как очумелые! Мне иной раз хочется заглянуть в душу немца-солдата, немца-фашиста, узнать: что у него там осталось?