Валентин Булгаков - На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно».Годы войны

Время шло, а рука все болела. Не помогал и теплый ватный кармашек. Я нервничал, переживал. Повязка на «пальцах» держалась плохо, часто сползала, оголяя страшные раны от язв. Я боялся их показывать окружающим, но как спрячешь? Мне ведь приходилось этими пальцами делать все.

Как-то раз после занятий направились с Нагорновым в столовую. Сюда мы приходили или раньше всех, или, наоборот, позже, когда меньше народу. На этот раз почти никого не застали. Устроились в уголке, вскоре нам принесли обед. Но не успел я опустить ложку в тарелку, как к соседнему столику подошла незнакомая девушка.

— Галя, Надя, идите сюда! — громко позвала она своих подруг. Те не заставили себя долго ждать и стали рассаживаться напротив нас.

Меня бросило в жар, и я мигом спрятал под стол свою руку.

— Ты что? — уставился на меня Нагорнов, а затем, сообразив, в чем дело, добавил. — Ешь спокойно, никто на тебя не смотрит.

Легко ему так говорить. А мне каково красоваться перед этими весело щебечущими девчонками с такой вот рукой…

— Ваня, я больше не хочу.

— Анатолий, не дури. С утра ничего не ели, да и вечером вряд ли…

Но я уже закусил удила.

— Сказал, не хочу, и давай не будем…

На нас, кажется, стали обращать внимание. Ваня поднялся со своего стула, чтобы сесть спиной к девушкам и загородить их от меня.

— Не надо, — опередил я его и как ошпаренный бросился к выходу.

Иван остался один за столом, уставленным множеством тарелок. Дело в том, что, кроме основных продуктовых карточек, на которые получали обед, мы как инвалиды войны имели еще дополнительные. Тарелок-то много, но что в них? На первое — суп, прозрачный, словно родниковая вода. В нем плавает несколько ломтиков картофеля и немного крупы. Если щи — то из одной капусты. Жиров никаких. Мясо как исключение. На второе, как правило, ломтик рыбы, отварной либо жареной, с гарниром: ложкой картофеля либо той же крупы. Но выбирать не приходилось.

В общежитии Ваня застал меня за книгой.

— Вот здесь рыба, хлеб… закуси, — положил он передо мною сверток.

— Зачем ты принес? — по инерции еще продолжал упорствовать я, благодарно глядя в спину своему другу.

Большинство наших студентов, как правило, «подкармливались» родителями, но нам с Нагорновым рассчитывать было не на кого. Отец у него погиб на фронте, мать хотя и работала в колхозе, — но часто болела и едва сводила концы с концами. Так что обедами в столовой, пусть и скудными, приходилось дорожить. На рынок же с нашими деньгами можно даже не показываться. Однако мы не отчаивались.

Вспоминаю, как-то осенью, в первые дни после выхода из госпиталя, когда я никак не мог надышаться воздухом улиц и парков, я встретил знакомого «ранбольного». Василий Чернов из четвертой палаты выписался чуть раньше меня. Он нес свою раненую руку на широкой черной перевязи, то и дело ее поправляя. Мы шли по бульвару, беседуя о том о сем.

Около массивного, с колоннами, дома Василий вдруг остановился.

— Это облисполком. Зайдем, а?

— Зачем? — удивился я.

— Попросимся на прием, к председателю или заместителю. Скажем, что, мол, инвалиды войны, материально нуждаемся. Еще что-нибудь придумаем, например, что наши родители погибли. Смотришь, выделят нам, в порядке единовременной помощи, рублей по сто, — сто пятьдесят. Как ты думаешь, не мешало бы их заиметь в кармане? — подмигнул он.

— Я не пойду. И тебе не советую. Почему? Потому что стыдно.

— Стыдно, говоришь? — В голосе Василия появились истерические нотки. — А мне вот руку раздробило на фронте… Мне всю жизнь повязку теперь носить — это не стыдно?

— Это не стыдно, — повторил я.

Он мельком глянул на мои руки, чуть смешался.

— Ну… впрочем, дело твое. Уговаривать не стану. А я схожу. — И он скрылся за массивными дубовыми дверями.

Были и такие фронтовики, что скрывать. Единицы, но были.

Началась зимняя сессия. Просмотрев программу, я расстроился. Что-то как будто знаю, но целый ряд тем совсем не знаком. С такими знаниями сессию мне не сдать. Конечно, уважительные причины найти можно: обморозил руку, лечился, пропускал лекции, не мог их записывать. Но я никому об этом говорить не собираюсь. Это — личные дела, а преподавателю требуются знания. Поступил в институт — изволь учиться.

А если провалю сессию? Выгонят, что же еще. Стоило ли мучиться, нервничать… Может, в самом деле бросить, пока не поздно? Дальше ведь легче не станет, только труднее.

Но разве я не привык терпеть? Откуда такое малодушие? До боли стискивал зубы. Шел по заснеженным улицам города, не разбирая дороги. Выход есть, и только один. Я сегодня же, сейчас же начинаю заниматься по программе так, как в жизни еще не занимался. И сессию эту вытяну. И закончу институт, и стану юристом.

Решил — и на душе сразу стало легче. Пришел домой, подобрал нужный материал, наметил план и тут же принялся за учебники.

Поздно вечером, когда ребята укладывались спать, я направился к двери с книгой под мышкой.

— Куда это, на ночь глядя? — поинтересовался Ваня.

— В красный уголок, позанимаюсь немного.

Утром все еще спали, когда я уже сидел в том же красном уголке, просматривая учебник.

— Слушай, дорогой, так заболеть можно. Ты что, совсем не ложился, что ли?

— Ложился, ложился, — успокаиваю я Магомеда и, быстро позавтракав, отправляюсь в библиотеку.

Виктор Меркулов достал для меня конспекты у девчат, Ваня принес литературу. Он предложил мне заниматься вместе, все-таки легче, да и привычно. Подумав, я отказался. Не век же мне тянуться следом за Нагорновым! Вызывал однажды декан, спрашивал, не нужна ли мне помощь — можно прикрепить к преподавателю, на время. Я поблагодарил, отказался, а про себя подумал: сам справлюсь.

И когда я все-таки справился с этой памятной на всю жизнь зимней сессией, понял: становлюсь настоящим студентом.

Стояли январские морозы. Непрерывно и зло свистели колючие северные ветры, выдувая из комнат остатки тепла. Все окна у нас тщательно обклеены бумагой, завешены старыми байковыми одеялами. И все-таки в помещении чувствовалось непрерывное движение сырого холодного воздуха.

Ваня Нагорнов в своем стареньком довоенном пальто стоял на коленях перед открытым чемоданом и в который раз перекладывал с места на место свое неказистое имущество.

— Что ты там потерял? — глядя, как Иван снова вывалил вещи на пол, полюбопытствовал Сергей.

— Перчатки никак не найду. И куда могли запропаститься? Да вот же они, черт возьми! В рубашке оказались. Мама, видно, туда их сунула.

— Зачем они тебе понадобились? — спросил я, зная, что у него есть теплые и почти новые меховые варежки.

— А вот сейчас увидишь. Магомед, у тебя есть ножницы?

— Конечно, есть. У Магомеда все есть. На, держи, душа любезный.