Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

Охранницы снова исчезают, и до самой темноты в барак больше никто не заходит. Вскоре в дверь просовывается голова охранницы и дает приказ четырем узницам отправиться на кухню за супом. Тогда все оживают и слышатся торжествующие возгласы.

— Ужин!

— Слава тебе, господи!

Появляются посланные на кухню узницы, несущие на двух деревянных палках, чтобы не обжечься, котел, — сегодня на ужин суп.

—Здешний повар прошел ту же школу, что и его коллега в Биркенау, — отмечает Дита между двумя глотками.

Мама ерошит ей отросшие волосы, которые уже начали кольцами закручиваться вверх.

В последующие дни анархия будет только расти. Будут дни, когда узники получат суп днем, но без намека на завтрак и ужин. Изредка — такие, когда случится и обед, и ужин. И такие, когда еды не будет весь день. Голод превращается в пытку и в источник беспокойства, он отключает голову и не дает думать: единственное, на что способны узницы, — агонизировать и ждать следующей кормежки. Такая прорва свободного времени вместе с тоской голодного желудка приводят к тому, что разум и сознание разжижаются, и все начинает распадаться.

Заключенные продолжают прибывать и в последующие недели, еды же при этом становится все меньше. Смертность растет по экспоненте. Даже без газовых камер Берген-Бельзен становится настоящей машиной смерти. Каждый день из барака нужно выносить около полудюжины трупов. Официально они проходят как умершие от естественных причин. Смерть в Берген-Бельзене столь же естественна, как навозная муха в конюшне.

Когда являются охранницы — выбрать заключенных, которым придется выносить трупы сегодня, — все замирают в трепетной надежде, что выигрыш в этой лотерее обойдет их стороной. И Дита тоже.

Но этим утром жребий выпал именно ей.

Эсэсовка, без всякого сомнения, указала палкой именно на нее. Она стала последней, кого сегодня выбрали, так что, когда она добирается до тела, места у ног уже заняты. Ей и еще одной женщине — очень смуглой, возможно, цыганке — достается участь брать покойницу за плечи. За эти годы трупов она повидала уже немало, но вот касаться мертвецов ей пока не приходилось. Дита случайно задевает руку умершей, и мраморный холод этой руки вызывает у нее дрожь.

Им со смуглянкой достается основной вес тела. Диту шокирует, что руки у покойницы утратили способность к движению: теперь они твердые, полусогнутые, словно у куклы-марионетки.

Одна из тех двух женщин, которым выпало нести ноги покойной, указывает дорогу, и они доходят почти до самой ограды. Два вооруженных автоматами охранника встают с обеих сторон и сопровождают четырех женщин, несущих тело. В таком сопровождении они выходят за пределы огороженных зон, где их встречает немецкий офицер в рубашке с закатанными рукавами и подает команду «стоять». Они останавливаются, не выпуская из рук умершую, и офицер производит визуальный осмотр тела. Он спрашивает номер барака и фамилию умершей. Записывает эти данные в блокнот, а потом делает им знак следовать дальше. Одна из старожилок шепотом объясняет, что это доктор Клине, что ему поручено вести контроль за очагами тифа. Если в каком-то бараке болезнь обнаружена, проводится жесточайшая селекция и всех заболевших отправляют в карантинный лагерь — умирать там.

По мере их продвижения вперед тошнотворное зловоние усиливается. В нескольких метрах впереди себя они видят группу жилистых мужчин. Грязные платки, которыми прикрыты их носы, придают им вид прокаженных. Прямо перед ними еще одна группа женщин-носилыциц опускает труп на землю, рядом с другими. Один из мужчин показывает жестом, чтобы положили тело. Мужчины скидывают покойников, словно мешки с картошкой, в огромную яму. Дита заглядывает за край ямы, и то, что она там видит, вызывает в ней такую дрожь, что приходится вцепиться в руку одной из женщин.

— Бог ты мой...

Огромный ров, наполненный телами. Те, что внизу, — обуглены, те, что сверху, — сложены штабелями друг на друге, в мешанине тел, в переплетении рук, ног, голов, желтой кожи. Смерть здесь лишена каких бы то ни было намеков на достоинство, низводя людей до уровня отбросов.

У Диты в животе перемешиваются все соки, но прежде всего в ней смещаются все самые глубинные представления о жизни и смерти.

Вот это и есть то, что мы из себя представляем? Куча разлагающейся материи? Горстка особым образом соединенных атомов, как в иве или в туфле?

Даже по старожилке, оказавшейся в этом месте далеко не в первый раз, видно, что ей не по себе. Возвращаются молча. Смерть, увиденная такой, какой она предстала взору в этом рве, повергает любого человека в глубочайшую растерянность и ниспровергает то, во что он до сих пор верил: что жизнь священна.

Увиденная под таким углом зрения, она ничего не стоит.

Люди, которые еще несколько часов назад что-то чувствовали и о чем-то думали, заканчивают свой путь, словно содержимое мусорного ведра. Рабочие прикрывают лица платками, на первый взгляд — чтобы спастись от смрада. Но теперь Дите кажется, что они просто их прячут.

Им стыдно быть мусорщиками людей.

Когда Дита возвращается в барак и мама взглядом спрашивает ее о том, как все прошло, она закрывает лицо руками. Ей бы хотелось остаться одной. Но мать обнимает ее и никуда не отпускает.

Хаос в лагере все нарастает. Организованных рабочих бригад больше не существует, просто узникам приказано находиться возле своего барака в течение дня: на случай, если они понадобятся. Порой появляется охранница, энергично размахивая руками и сверкая весьма упитанными ляжками, и визгливым голосом громко выкрикивает несколько имен, чтобы эти люди отправились на рытье дренажных канав или на освободившиеся рабочие места в мастерских. Диту несколько раз направляли в мастерскую, в которой прокалывают отверстия на ремнях и поясах военной формы. Машины там очень старые, так что приходится приложить немало усилий, чтобы перфоратор проко- лол-таки кожаный ремень.

Однажды утром, когда поверка подходит уже к концу, перед строем обитателей барака появляется старшая надзирательница Фолькенрат. Ее легко узнать издалека — по необычной, с претензиями, кичке на голове, из которой в разные стороны выпущено несколько белокурых прядей, так что голова выглядит скорее растрепанной, чем причесанной. Вид такой, будто дама только что сделала в парикмахерской дорогую укладку, после чего вдоволь покувыркалась в амбаре. Дита слышала, что в гражданской жизни она была парикмахершей, — слух, некоторым образом объясняющий эти столь мудреные прически, сооружаемые исключительно для того, чтобы крутиться посреди отбросов, вшей и тифа Берген-Бельзена.

От Фолькенрат все так же веет вечным гневом и яростью, которых пугаются ее собственные помощницы. Дите приходит в голову, что, если бы Гитлер не пришел к власти и не начал войну, эта беззастенчивая дамочка, которая сейчас появилась перед ними со свойственным ей преступным блеском в глазах, была бы, наверное, одной из тех симпатичных, чуть полноватых парикмахерш, которые завивают девочкам локоны и весело болтают с клиентками в салоне красоты, обсуждая горячие новости квартала. А дамы, в том числе и немецкие еврейки, спокойно склоняли бы шеи, и она, с ножницами в руке, стригла бы им волосы, и никто бы нисколько не боялся доверить свой затылок рукам этой крупной женщины, любительницы фантазийных причесок. И если бы спустя годы кто-то осмелился высказать предположение, что Элизабет Фолькенрат могла бы стать убийцей, все знавшие ее страшно возмутились бы такой неслыханной напраслине. «Наша милашка Бет? Да она и муравья-то не убьет!» — сказали бы они в ответ со страшным негодованием. И потребовали бы от автора этого невообразимого навета немедленно от него отречься. И, возможно, были бы правы. Но все сложилось совсем иначе. И вот теперь, когда какая-нибудь из вверенных ей женщин ведет себя не совсем так, как хотелось бы Элизабет, безобидный работник парикмахерской обматывает ей шею веревкой и вешает.