Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

В бараке собрались в кружок преподаватели, они беседуют и не обращают на нее ни малейшего внимания. Она идет в дальний конец и заглядывает в закуток за дровами. Профессор Моргенштерн в очередной раз складывает из сильно потрепанного листка самолетик. Раздобыть листок исписанной бумаги — дело нелегкое: это очень желанный и востребованный материал — для разных целей, в том числе и применяемый вместо туалетной бумаги.

— Добрый день, профессор.

— А-а-а, панночка библиотекарша! Очень, очень рад!

Он встает и раскланивается.

— Могу ли быть чем-либо полезен?

— Да нет, ничего такого. Я тут просто гуляла...

— Очень правильно. Получасовая ежедневная прогулка на десять лет удлиняет жизнь. Один мой кузен, который гулял по три часа каждый день, прожил до ста четырнадцати лет. И умер только потому, что однажды на прогулке оступился и упал в пропасть.

— Жаль, что в таком ужасном месте не очень-то погуляешь.

— Что ж, для того, чтобы размять ноги, годится и оно. Ноги ведь ничего не видят.

— Профессор Моргенштерн... А давно вы знаете пана Хирша?

— Мы познакомились в поезде, когда ехали сюда. Было это...

— В сентябре.

— Совершенно верно!

— И какое у вас о нем сложилось мнение?

— Как о достойном молодом человеке.

— И больше ничего?

— А вы полагаете, что этого мало? В нынешние времена не так-то легко встретить человека таких высоких достоинств. Воспитанность нынче не в ходу.

Диту терзают сомнения, но не так часто выпадает случай поговорить с кем-то по душам.

— Профессор... А смогли бы вы утверждать, что Хирш что-то скрывает?

— Да, без малейшей доли сомнения.

— Что?

— Книги.

— Черт возьми! Это я прекрасно знаю!

— Ну-ну, панна Адлерова, не гневайтесь. Вы задали вопрос, я на него ответил.

— Да, конечно. Извините меня. На самом деле я хотела задать другой вопрос, который должен остаться между нами: думаете ли вы, что мы можем ему доверять?

— Вы задаете странные вопросы.

— Верно. Забудьте о них.

— Я не совсем понял, как понимать «можно ли ему доверять». Речь идет о компетенции Хирша как директора блока?

—Нет, не совсем. Я хотела спросить, думаете ли вы, что он в действительности тот человек, каким кажется.

Профессор секунду раздумывает.

— Нет, не думаю.

— Он не такой, каким кажется?

— Нет, не такой. И я не такой, и вы тоже. Никто. Бог затем и сделал наши мысли беззвучными, чтобы только мы сами могли их слышать. Никто не должен знать, что мы думаем на самом деле. Каждый раз, когда я, например, говорю то, что думаю, люди на меня обижаются...

— Угу...

— Полагаю, что вы хотели спросить меня вот о чем: кому вообще можно доверять и довериться в такой дыре, как Аушвиц...

— Да, именно так!

— Что касается лично меня, то вынужден признаться, что довериться, именно что довериться, я могу только своему самому лучшему другу.

— Очень хорошо. И кто ваш лучший друг?

— Я сам. Я для себя — самый лучший друг.

Дита не отрывает глаз от старика профессора, который сосредоточенно продолжает разглаживать сгибы бумажного самолетика. Она сдается. Больше ничего из этого человека выжать ей не удастся.

«Похоже, я схожу с ума», — думает она про себя.

Дита возвращается в свой барак — там все спокойно. Вот уже два дня доктор Менгеле на ее горизонте не появляется. И это хорошо. Но полностью доверять этому спокойствию она не может — у Менгеле везде есть глаза и уши. Устроившись спать на койке и стараясь не соскользнуть к центру гравитации — изгибу, очерченному мощной филейной частью соседки по матрасу, Дита думает, что можно было бы поговорить о Хирше с заместителем директора блока Мириам Эделыптейн. С другой стороны, а что, если и Мириам Эделыптейн замешана в том же, что и Хирш? Но ее муж Якуб был председателем Еврейского совета гетто в Терезине; более того, нацисты почему-то отделили его от других чешских узников. Мириам очень тревожится, по ней это видно, а когда рядом с ней нет сына, она прикрывает глаза рукой. Не может она быть на стороне нацистов. Не превращается ли Дита в параноика?

С другой стороны, быть может, есть что-то кроме деления на нацистов и узников, возможно, есть и другие группы, а от нее эти оттенки ускользают. Она попробует поговорить с паном Томашеком. Все очень размыто, непонятно, но, когда Дита закрывает глаза, перед ними встает картинка, которую она навсегда сохранит в памяти как самый примечательный образ Аушвица: Маргит и она сама поскальзываются и падают на снег, прыгая в классики, Рене не отводит от них глаз, а потом все втроем начинают хохотать. И пока они хохочут — еще не все потеряно.

В конце октября 1944 года делегация во главе с Адольфом Эйхманом, оберштурмбаннфюрером, руководителем департамента по еврейскому вопросу гестапо в 1941-1945 годах, и Дитером Нойхаусом, руководителем отдела по внешним связям немецкого отделения Красного Креста, посетила Аушвиц-Биркенау. В задачи делегации входило получение лично от исполнителя, блокэлътестера блока 31, доклада о функционировании этого экспериментального блока — единственного в Аушвице, в котором содержались дети.

Хирш дал Лихтенштерну четкие инструкции: все в блоке, как взрослые, так и дети, должны построиться и быть в полной готовности к инспекции. Старший по блоку 31 всегда с особой тщательностью относился к гигиене. Каждый день дети встают в семь утра и в сопровождении ассистентов организованно отправляются в душ. Там они моются под тоненькой струйкой воды, такой холодной, что она не столько омывает, сколько обжигает кожу. Температура воздуха в январе опускается до 25 градусов, в иные дни водопровод вообще замерзает. Но Хирш упорствует: чистота и личная гигиена превыше всего, даже если ребят от холода бьет дрожь. Полотенец у них мало, так что каждое приходится на двадцать-тридцать человек. Из душа все идут на поверку.

Когда утром появляется Хирш, тщательно причесанный и выбритый, все уже построены. По его более суровой, чем обычно выправке — командует резко, строго — чувствуется, что он напряжен. Снаружи время от времени доносятся свистки и грохочут по установленному вдоль барака дощатому настилу сапоги палачей. Вскоре появляются эсэсовцы, выстраиваются двумя шеренгами, а между ними движется группа офицеров, разукрашенных нашивками и знаками отличия.

Фреди Хирш проходит сквозь ряды узников и отдает честь, браво щелкая каблуками ботинок, далеко не таких практичных, зато гораздо более элегантных, чем обычные деревянные сабо. Испросив разрешения, он докладывает, что в блоке 31 дети проводят день и что таким образом они не препятствуют нормальному функционированию лагеря и их родители могут всецело посвятить себя работе в различных мастерских. Хирш гораздо лучше объясняется на своем родном языке; с чешским у него далеко не так хорошо.