Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

— Профессор Моргенштерн!

Она посылает профессору воздушный поцелуй, и он оборачивается, чтобы отблагодарить ее церемонным поклоном, который очень веселит ребятишек. Он кланяется и им. Он — актер, который после окончания представления покидает сцену и прощается с публикой.

Ей бы так хотелось обнять его и сказать, что теперь-то она знает, что она всегда это знала: у него с головой все в полном порядке. Если тебя закрывают на замок в сумасшедшем доме, самое страшное, что с тобой может случиться, — что ты останешься в своем уме. Его притворная выходка умалишенного, разыгранная в нужный момент во время инспекции, спасла ее от Пастора и Менгеле. Скорее всего, спасла ей жизнь. Ей и всем остальным. Теперь она это знает. О чем говорил и Фреди: здесь ничто не есть то, чем оно кажется. Ей бы так хотелось горячо расцеловать его на прощание, но это невозможно. Профессор уходит все дальше и дальше, продолжая разыгрывать свои трюки, растворяясь в толпе уходящих людей.

— Удачи вам, профессор...

Проходит мимо группа женщин. Одна из них, одна из немногих, чья голова не покрыта платком, нарушает четкие правила движения в колонне и, выйдя из строя решительным шагом, подходит к Дите. Сначала Дита ее не узнает, но... это же ее громадная соседка по нарам. Нечесаные распущенные волосы прикрывают шрам, рассекающий ее лицо. Она встает прямо перед Дитой, уставившись на нее своими жабьими глазами, и мгновение они смотрят друг на друга.

— Меня зовут Лида! — произносит она своим громовым голосом.

К ним галопом подбегает капо, начинает орать, чтобы та немедленно вернулась в колонну, и угрожающе размахивает своей дубинкой. И женщина бегом возвращается в строй, но на ходу оборачивается, и Дита успевает махнуть рукой на прощанье.

— Удачи тебе, Лида! Мне очень нравится твое имя! — кричит она.

И ей кажется, что ее соседка по нарам гордо улыбается в ответ.

Одним из последних в этом прощальном дефиле появляется Фреди Хирш. Он в своей лучшей, совершенно чистой рубашке, на фоне которой у него на груди поблескивает, мерно покачиваясь, серебряный свисток. Он идет, глядя прямо перед собой, голова поднята ровно так, как положено военному, взгляд никуда не отклоняется. Он полностью погружен в свои мысли и не обращает никакого внимания ни на приветствия, ни на жесты прощания, несмотря на то что имя его звучит не один раз.

Не важно, что там у него на душе, не важны терзающие его внутри сомнения. Начинается новый исход евреев, и на этот раз их изгоняют из их же тюрьмы, и это событие они должны встретить с максимально возможным достоинством. Недопустимы ни слабость, ни сентиментальность. Вот почему не отвечает он ни на одно приветствие, ни на одно прощание, избрав такую линию поведения, которая некоторыми воспринимается как проявление высокомерия.

Верно и то, что он гордится своим достижением: на протяжении всего существования блока 31 не умер ни один из их учеников. Поддерживать жизнь 521 ребенка в течение нескольких месяцев — это абсолютный рекорд, такого результата в Аушвице не достигал никто и никогда. Взгляд его устремлен вдаль, не в затылок идущего перед ним в строю, а гораздо дальше, к той линии тополей на краю лагеря, и еще дальше, к самому горизонту.

Нужно смотреть далеко, нужно быть амбициозным в своих целях.

Пока движется колонна узников Аушвица, прибывших в лагерь в сентябре, по ее рядам проходит слух о том, что их перемещают в конпдагерь Хайдебрек. Большинство думает о том, что селекция будет жестокой и что многие из них туда не попадут. Другие же думают, что туда вообще никто не попадет.

Руди Розенберг наблюдает прибытие в карантинную зону ВIIb трех тысяч восьмисот заключенных семейного лагеря из сентябрьского транспорта. Новости, дошедшие до него от Шмулевского, неутешительны. Любой на его месте чувствовал бы себя в полном отчаянии, но Руди среди сотен и сотен рядов колонны жадно высматривает тоненькую фигурку Алисы. Наконец их взгляды встречаются, и поверх всеобщей тоски расцветают две радостные улыбки. Распределив прибывших по баракам, эсэсовцы разрешают узникам свободное передвижение по лагерю. Теперь Руди может принять невесту в своей комнате, куда она приходит вместе с двумя подругами по движению Сопротивления — Верой и Еленой.

Елена говорит, что в официальную версию — о том, что их перемещают в другой лагерь, дальше на север, под Варшаву, — как кажется, верит большинство. Тонкий голосок Веры вместе с ее исхудавшим лицом придает ей еще большее сходство с птицей:

—Некоторые видные представители еврейского сообщества в лагере полагают, что немцы не решатся на уничтожение детей — из опасений, что подобного рода известия сразу широко распространятся.

Розенбергу больше ничего не остается, как передать им соображения на эту тему Шмулевского, высказанные ему этим утром еще более недвусмысленно и прямолинейно, чем никогда.

— Он сказал мне, что времени практически нет, что у него сложилось впечатление, что завтра утром все эти люди могут погибнуть.

Слова падают в гробовое молчание. Женщины понимают, что руководитель Сопротивления лучше, чем кто бы то ни было, знает правду, потому что его знание основано на данных, получаемых от информаторов густой, разбросанной по всему Аушвицу сети. Охватившая всех нервозность заставляет их начать перебирать разного рода слухи, обрывки слухов, идей, желаний, преобразованных в идеи, фантастических предположений...

— А что, если как раз этой ночью кончится война?

К Елене на мгновение возвращается бодрость.

— Если бы этой ночью кончилась война и я вернулась бы в Прагу, то первое, что я бы сделала, это пошла к своей маме и навернула бы горшочек гуляша размером с бочку.

— И я бы присоединилась — с целой буханкой хлеба! Вымакала бы хлебцем горшок изнутри, да так чисто, что стенки бы зеркалом засверкали, да так, что, глядя в него, можно было бы брови выщипать.

И вот им уже чудится запах тушенного со специями мяса, и девушки вздыхают от счастья. И тут же возвращаются в реальность — к запаху страха, запаху, который похож на запах холодной еды. Они вновь принимаются перебирать разные идеи и предположения, надеясь обнаружить в них хоть какой-нибудь намек на благополучный исход в открывающейся перед ними перспективе цвета густой черноты; хоть мало-мальскую деталь, ускользавшую, возможно, до сих пор от их внимания, но такую, которая все сможет расставить по местам удовлетворительным для них образом. Отыскать тот самый гвоздик, который сможет задержать их в мире живых.

Единственное, что может добавить Руди, имевший в качестве регистратора доступ к спискам перемещаемых лиц, это то, что в семейный лагерь смогут вернуться девять человек. Четверо из них — две пары близнецов, о которых ходатайствовал доктор Менгеле для продолжения своих экспериментов. Кроме близнецов в их число входят три врача и фармацевт госпиталя. Они тоже прибыли с сентябрьским транспортом, но относительно них тоже имеется ходатайство Менгеле. Девятый — любовница господина Вилли, лагерного капо. Остальные подпадают под то «особое обращение», которое было предусмотрено при доставке сентябрьского транспорта в концлагерь.