Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

— Ich wollte mit dem Mann dort sprechen.

«Я хотела поговорить вон с тем человеком у костра», — произносит она не слишком уверенно. Никакого человека возле костра уже нет.

Взгляд его становится более пристальным, и Дита вдруг понимает, что он прищуривает глаза, как человек, который пытается припомнить нечто, что витает совсем рядом и вот-вот всплывет в памяти. И в голове Диты всплывают слова портнихи: «Врешь ты плохо». В этот самый миг к ней приходит уверенность, что доктор Менгеле ей не поверил, и все ее тело внезапно обдает холодом, как будто она ощутила ледяное прикосновение мраморного секционного стола, на котором доктор вскроет ее от грудины до низа живота, как теленка.

Менгеле легонько кивает. Он и на самом деле пытался что-то припомнить, и ему это удалось. Не хотело всплыть в памяти, но теперь уже все в порядке, вспомнил. Кажется, что его улыбка светится триумфальным блеском. Он поднимает руку к поясу — она всего лишь на пару сантиметров разминулась с кобурой, — и Дита старается не дрожать. С обычной, такой человеческой способностью торговаться с собственным богом до последнего момента в эту минуту она просит о самой малости, о совсем микроскопической уступке: умоляет о том, чтобы не дрожать в свой последний миг, не описаться, уйти достойно.

И больше ни о чем.

Менгеле продолжает покачивать головой и наконец начинает насвистывать первые нотки какой-то мелодии. И Дита осознает, что смотрит он вовсе не на нее, что его взгляд проходит сквозь нее, не задерживаясь. Она для него настолько незначима, что он и не обратил на девочку никакого внимания. Он разворачивается на каблуках и уходит довольный, высвистывая свою мелодию.

Бах иногда ему не сразу дается.

Дита смотрит ему вслед, упершись взглядом в его удаляющуюся фигуру: высокую, черную, трагичную. И тогда она понимает.

— Да ведь он меня совершенно не помнит. Не знает, кто я такая. И никогда меня не преследовал...

Никогда не приходил он к дверям барака поджидать ее, никогда не смотрел на нее как-то иначе, не так, как на других. Пометить ее в своей записной книжке, угрожать ей секционным залом... Все это — не более чем обычная мрачная шутка, розыгрыш человека, который говорил детям, чтобы они называли его дядюшкой Пепи, который гладил их по головке, а потом вводил им дозу соляной кислоты с целью пронаблюдать за реакцией организма, завершающейся летальным исходом. Это ее собственный страх заставил ее поверить в то, что медик-нацист, имеющий амбиции совершить открытия мирового уровня в области генетики, станет интересоваться такой соплячкой, как она, и тратить время на ее преследование.

Еще раз: все совсем не так.

И Дита облегченно вздыхает, потому что теперь может, по крайней мере, сбросить с себя тяжесть этой тени. Хотя, конечно же, и от этого никуда не уйдешь, она продолжает находиться в зоне смертельной опасности.

Это Аушвиц...

Самым разумным было бы быстренько улизнуть в свой барак, потому что Менгеле может передумать и вернуться, и тогда ее судьба переменится: ядовитые змеи, они всегда перемещаются с необыкновенной скоростью. Но ее разбирает любопытство, ей слишком хочется узнать, почему этот плотник-поляк так настойчиво привлекал к себе ее внимание и почему его жесты как будто говорили о том, что у него что-то для нее есть.

Всего лишь заигрывание, обещание любви? Но она не заинтересована ни в женихах, ни в любовных приключениях, а уж тем более с поляком, речь которого она совсем не понимает, а уши похожи на пару суповых тарелок.

Не нужны ей женихи, которые будут ею командовать. Но при всем при этом она все еще стоит на месте, как пришитая, покусывая губы своими чуть расставленными зубами, которые ей самой совсем не нравятся, поскольку, по ее убеждению, такие зубы выдают в ней ребенка.

Поляк заметил приближающегося Менгеле и затаился внутри пустого барака, где работал над устранением протечек. Увидев, что Менгеле ушел, парень снова появляется. В руках у него Дита ничего не видит и чувствует разочарование. Парень оглядывается по сторонам, а потом быстро, в три-четыре широких шага, оказывается в нескольких сантиметрах от ограды. И снова улыбается. И ей уже не кажется, что уши у него слишком большие, — улыбка его затмевает собой все.

Сердце замирает у нее в груди, когда она видит, что юный плотник просовывает сжатый кулак в дырку в проволочной ограде. И когда он разжимает кулак, что-то белое падает вниз и подкатывается прямо к ногам Диты. На первый взгляд это нечто похоже на гигантскую жемчужину. Жемчужина и есть: сваренное вкрутую яйцо. Уже два года Дита не ела ни одного яйца. И почти забыла их вкус. Она берет яйцо обеими руками, словно хрупкую вещь, и поднимает глаза на парня, который уже успел вытащить руку обратно, избегнув разряда тысяч вольт, змеями пробегающих по переплетенной проволоке ограды.

Они не понимают друг друга: он говорит только по-польски, а она этого языка не знает. Но то, как Дита кланяется, и, самое главное, то, как сверкают от счастья ее глаза, — это тот язык, который он понимает лучше любой самой красноречивой речи. Он, забавляясь, тоже церемонно склоняет голову, как будто оба они находятся не в нацистском лагере смерти, а встретились на светском приеме в пышном дворце.

Дита говорит ему «спасибо» на всех языках, какие знает.

Он подмигивает ей и очень медленно произносит: «Яйко». Она посылает ему воздушный поцелуй, а потом бросается бежать в свой барак. Поляк, не переставая улыбаться, делает вид, что подпрыгивает и ловит поцелуй в воздухе.

И пока Дита бежит к маме со своим белым сокровищем в руках, бежит со всех ног, чтобы устроить настоящий пир, она думает, что такой урок иностранного языка запомнится ей на всю оставшуюся жизнь: яйцо по-польски будет «яйко». Слова обладают своей собственной значимостью.

Что станет особенно очевидным на следующий день. Во время утренней поверки узникам сообщают, что после вечернего построения каждому совершеннолетнему будет выдана почтовая карточка и он сможет написать несколько строк родным и близким. Камп капо, то есть главный капо лагеря, немец с треугольником рецидивиста на пиджаке, ходит по рядам и повторяет, что ни пораженческие, ни клеветнические по отношению к Рейху тексты приниматься не будут. Если таковые обнаружатся, то соответствующая карточка будет уничтожена, а ее автор — сурово наказан. И слово «сурово» он произносит с таким остервенением, что оно само становится символом обещанной кары.

Капо бараков получают еще более конкретные инструкции: под запретом оказываются слова «голод», «смерть», «казнь»... Вычеркнуто будет всякое слово, которое способно бросить тень сомнения на великую правду: что все заключенные пользуются привилегией трудиться на благо славного фюрера и его Рейха. Лихтенштерн поясняет во время супа, что камп капо потребовал, чтобы в своих бараках капо велели людям писать веселые письма. Старший по блоку 31, глаза которого с каждым днем западают все глубже, а скулы на лице выступают все резче под воздействием практикуемой диеты, состоящей из сигарет и бобового супа, говорит своим людям, чтобы писали, что хотят, что ему стыдно требовать чего-то подобного.