Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

Вот уже закрыты и мастерские, и блок 31. Мать Диты участвует или же, скорее, присутствует при разговоре, участницами которого являются женщины, а модератором — пани Турновская. Сама Дита сидит, прислонившись к задней стене барака. Столько народу вокруг, что найти себе место, куда бы опереться спиной, — задача не из легких. Появляется Маргит, Дита чуть двигается, и та устраивается рядом с подругой на краешке одеяла. Видно, что она довольно сильно волнуется и нервно покусывает нижнюю губу.

— Ты на самом деле думаешь, что нас увезут в другое место?

— Ну, в этом-то ты можешь ни капли не сомневаться. Хотелось бы только надеяться, что перемещение в другое место не окажется перемещением на тот свет.

Маргит беспокойно заерзала рядом с Дитой. Они берутся за руки.

— Мне страшно, Дитинка.

— Нам всем страшно.

— Ну нет, ты — другое дело, ты такая спокойная. Даже шутишь над этим перемещением. Мне бы тоже очень хотелось быть такой же храброй, как ты, но я боюсь. Меня всю трясет от страха. На улице жара, а я мерзну.

— Как-то раз, когда у меня здорово тряслись ноги, Фреди Хирш сказал мне, что по- настоящему храбрыми бывают только те, кто боится.

— Да как же это может быть?

— А так: нужно быть очень храбрым, чтобы, когда страшно, все равно двигаться вперед. А если тебе не страшно, так какая разница — сделаешь ты одно или другое, в чем тогда заслуга?

— Я видела пана Хирша несколько раз, когда он проходил по лагерштрассе. Он был таким красавцем! Хотелось бы мне быть с ним знакомой.

— Ну, свести с ним знакомство было не так-то легко. Он почти все время сидел в своей комнате. Да, по пятницам он проводил беседы, устраивал спортивные мероприятия, когда возникала какая-то проблема — появлялся и решал ее, со всеми всегда был очень любезен... Но вскоре снова уходил в свою комнату. Как будто хотел ото всех отгородиться.

— Как ты думаешь, он был счастлив?

Дита поворачивается лицом к подруге и недоуменно смотрит на нее.

— Ну и вопросы у тебя, Маргит! Да кто же может это знать? Не знаю... но мне кажется, что да. Ему было нелегко, конечно, но ему нравились разные вызовы. И он никогда не отступал и не сдавался.

— Ты им восхищалась, правда?

— Ну а как можно не восхищаться человеком, который научил тебя быть храброй?!

— Но... — Маргит осторожно подбирает слова, потому что знает, что сейчас скажет нечто такое, что может быть неприятным, — ведь в последний момент Хирш на самом деле отступил, до конца не пошел.

Дита глубоко вздыхает.

— Я много раз думала о его смерти. Мне говорили то одно, то другое. Но мне кажется, что чего-то в этой истории все же не хватает, есть в ней что-то странное, что никак не встает на место. Чтобы Хирш, да сдался? Не-е-е-ет...

— Но ведь регистратор Розенберг видел своими глазами, как он умирал...

— Нуда...

— С другой стороны, мне приходилось слышать, что полностью доверять Розенбергу тоже не стоит...

— Да уж, столько всего говорят... Но я думаю, что тем вечером, 8 марта, что-то случилось. Что-то такое, что изменило все. Плохо то, что его самого об этом уже не спросишь.

Дита умолкает, и Маргит несколько секунд тоже ничего не говорит.

— И что же с нами теперь будет, Дитинка?

— Этого никто не знает. Так что можно даже не особенно беспокоиться. Мы с тобой все равно сделать ничего не сможем. А если кто-то решит устроить восстание, так мы об этом всяко узнаем.

— Думаешь, будет мятеж?

— Нет, не думаю. Если ничего такого не случилось при Фреди, то без него точно не будет.

— Мы должны молиться.

— Попробуй.

— А ты не будешь?

— Молиться? Кому?

— Как это кому? Господу Богу, конечно! И тебе тоже лучше бы помолиться.

— Сотни тысяч евреев молятся, начиная с 1939 года, но что-то он их так и не расслышал.

— Возможно, мы мало молились или не с такой силой, чтобы Он нас услышал.

— Слушай, Маргит. Бог ведь без труда выясняет, что ты, к примеру, пришивала пуговицу к сорочке в субботу, дабы за это тебя наказать, но при этом умудрился так и не узнать, что здесь убивают тысячи ни в чем не повинных людей, а другие тысячи держат за колючей проволокой и обращаются с ними куда хуже, чем с собаками? Ты на самом деле думаешь, что он остается в неведении?

— Не знаю, Дита. Это грех — задаваться вопросом, почему Бог совершает то, что совершает.

— Ну ладно, значит, я грешница.

— Не говори так! Бог тебя покарает!

— Еще больше?

— Ты попадешь в ад!

— Не будь такой наивной, Маргит. Мы уже в аду.

По лагерю электрическими угрями змеятся слухи. Говорят, что селекция — не более чем трагикомедия, что убьют всех. Другие верят, что селекция все-таки будет, что цель — отобрать рабочую силу, а остальных — в топку.

Неожиданно в лагерь в сопровождении вооруженных охранников входит Пастор. Узники делают вид, что не замечают его, хотя все взгляды невольно притягиваются к этой зловещей фигуре, от которой вне процедуры поверки ничего хорошего ждать не приходится. Вся группа останавливается перед входом в барак, и в ту же секунду на пороге появляется капо.

И начинает нервно рыскать вокруг, пока наконец не указывает пальцем на заключенную, сидящую возле боковой стены барака с ребенком, прикорнувшим на ее коленях. Это тетя Мириам и ее сынок Арий. Сержант объявляет ей, что у него имеется прямое распоряжение коменданта Шварцгубера: доставить ее с сыном к месту пребывания ее супруга.

В тот раз Эйхман соврал Мириам: ее муж Якуб вовсе не в Берлине. На самом деле он никогда не покидал территорию концлагеря Аушвиц. Еще он говорил ей, что скоро они будут вместе. Это правда. Но правда в словах Эйхмана еще хуже, чем его ложь.

Мириам с сыном сажают в джип и везут в Аушвиц I, за три километра отсюда, где расположена тюрьма для политзаключенных: членов движения Сопротивления, шпионов и других лиц, представляющих угрозу для целостности Рейха. На самом деле через камеры с пыточными условиями содержания, специально задуманными таким образом, чтобы причинять узникам максимально возможные неудобства, через немыслимую скученность, прошли самые разные люди. В этой тюрьме никто не хотел выйти во двор, потому что во двор выводили исключительно на расстрел.

Мириам Эделыптейн с сыном ввели в помещение, в котором два охранника железной хваткой держали за руки Якуба, чьи запястья и так были в наручниках. Она с огромным трудом смогла узнать мужа в представшем перед ней человеке в замызганной полосатой робе, у которого, и это самое ужасное, кожа туго обтягивает выступающие кости.

Да и он узнал свою жену далеко не сразу, поскольку на нем уже не было круглых очков в черепаховой оправе. Очевидно, он лишился их сразу после заключения в тюрьму и с тех пор все вокруг себя видел как в тумане.