Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

Дита встает на цыпочки, чтобы поверх живой стены из охранников увидеть, что происходит внутри барака. Несмотря на то что сейчас разыгрываются ее собственная жизнь и жизнь ее матери, она не может не думать с грустью о своей библиотеке. Книги спрятаны в тайнике, плотно уложены под землей, крепко спят, пока кто-нибудь случайно их не обнаружит и, раскрыв, не вернет их к жизни, как в той легенде о пражском Големе, который лежит себе в тайном месте и ждет, пока его кто-нибудь не воскресит. Теперь она жалеет, что не оставила с книгами записки — на тот случай, если их найдет какой-нибудь другой узник Аушвица. Ей бы хотелось сказать ему: позаботься о них, и они позаботятся о тебе.

Без одежды им придется пробыть еще несколько часов. Ноги болят, они стали хрупкими. Одна женщина, которую ноги уже совсем не держали, села и, несмотря на крики и угрозы капо, отказалась подняться. Два охранника втащили ее волоком в барак, как мешок с картошкой. Все остальные подумали, что ее сразу же швырнут в группу ни на что не годного, отработанного материала.

Наконец в окружении тихого бормотания и молитв настает и их очередь, и Дита вместе с матерью переступает порог блока 31. Женщина, что идет прямо перед ними, плачет на ходу.

— Не вздумай плакать, Эдита, — тихонько шепчет ей мама. — Сейчас ты должна показать себя сильной.

Она кивает. Внутри Дита несмотря ни на что странным образом чувствует себя защищенной: несмотря на напряженность, которой пронизан воздух, несмотря на вооруженных охранников и стол перед трубой дымохода, за которым Менгеле диктует свой приговор. Эсэсовцы не потрудились снять со стен детские рисунки. Есть здесь и Белоснежка с семью гномами в самых разных исполнениях, есть принцессы, дикие животные, разноцветные корабли, оставшиеся еще с тех давних времен, когда в блоке были краски... И Дита вдруг понимает, насколько ей здесь, в Аушвице, хотелось рисовать, как рисовала она в Терезине, как же скучала она без этого, как здорово было бы выплеснуть сумбур своих эмоций в какой-нибудь пейзаж.

Тем не менее несмотря на то, что рисунки все еще висят на стенах, а на полу все еще стоят табуретки, блок 31 уже не существует. Теперь это уже не школа. Не убежище. Теперь прямо при входе натыкаешься на конторский стол, а за ним сидит доктор Менгеле с регистратором и двумя охранниками с автоматами в руках. В глубине барака виднеются две отобранные группы. Слева — та, что останется в Аушвице, а справа — та, которую отправят работать в другой лагерь. В одной из них — молодые и средних лет женщины относительно здорового вида, то есть те, кто еще может работать. Другая группа, гораздо более многочисленная, состоит из девочек, старух и болезненного вида женщин. Когда было сказано, что та группа, что слева, останется в Аушвице, им сказали правду: их пепел осядет на ближний лес, и они навсегда смешаются с болотистой почвой Биркенау.

Нацистский доктор совершенно невозмутимо ведет своей рукой в белой перчатке то влево, то вправо, отсылая людей по ту или другую границу жизни. Он делает это с поразительной легкостью. Без колебаний.

Цепочка женщин впереди них постепенно тает. Женщина, которая плакала, отправилась налево, туда, куда пошли слабые, ненужные Рейху люди.

Дита набирает в легкие воздуха: настал ее час.

Она делает несколько шагов вперед и останавливается перед столом капитана медицинской службы. Доктор Менгеле окидывает ее взглядом. Она задается вопросом, узнает ли он ее как работницу блока 31, но догадаться, о чем он думает, совершенно невозможно. То, что она видит в его глазах, вызывает у нее дрожь: там нет ничего, ни единой эмоции. Его взгляд настолько пуст и нейтрален, что потрясает до мозга костей.

Он проговаривает свою скороговорку, которую уже несколько часов произносит перед каждым узником:

— Имя, номер, возраст, профессия.

Дита знает, что палочка-выручалочка для каждого — это наименование профессии, которая может понадобиться немцам (плотник, земледелец, механик, повариха...), а для детей — вытянуться повыше и прибавить себе лет, чтобы вписаться в заданные параметры. Дита это знает и знает, что нужно быть осторожной, но ее характер диктует ей совсем другое.

Стоя перед всемогущим доктором Йозефом Менгеле, в чьих руках — жизнь и смерть, словно у олимпийского бога, она громко произносит свое имя — Эдита Адлеро- ва, свой номер — 73305, свой возраст — шестнадцать лет (накинула год сверху), а когда дошла до профессии, то секунду поколебалась, а потом, вместо того чтобы назвать что- нибудь подходящее и полезное, что порадовало бы эсэсовца с Железным крестом на груди, она выпалила:

— Художница.

Скучающий Менгеле, уставший от того, что для него является не более чем рутиной, заглядывает ей в глаза с вдруг проснувшимся вниманием. Так внезапно поднимет голову змея, как только жертва оказывается в пределах ее досягаемости.

— Художница? И что же ты малюешь — стены или портреты? [20] И в немецком, и в испанском языках «художник» и «маляр» — одно и то же слово.

Дита чувствует, как сердце громко стучится ей в ребра, но отвечает на своем безукоризненном немецком полным предложением, которое в данной обстановке попахивает мятежом.

— Я пишу портреты, мой господин.

Менгеле смотрит на нее, слегка прикрыв глаза и изображая на лице легкую ироничную улыбку.

— А мой портрет ты могла бы написать?

Дита никогда прежде не испытывала такого страха. Невозможно оказаться в более уязвимой ситуации: тебе пятнадцать лет, ты стоишь одна, совершенно голая, перед мужчинами с автоматами в руках, которые прямо сию секунду решают, убить тебя или дать еще немного пожить. Пот градом катится по ее обнаженной коже, капая на пол. Но отвечает она неожиданно твердо:

— Да, мой господин!

Менгеле внимательно разглядывает ее. В том, что капитан медицинской службы задумался, нет ничего хорошего. Любой старожил лагеря скажет, что эта голова не может выдумать ничего хорошего. В этой сцене принимают участие все. В бараке царит мертвая тишина, никто не смеет вздохнуть. Даже эсэсовцы с автоматами не решаются прервать раздумья доктора. Наконец Менгеле игриво улыбается и жестом затянутой в перчатку руки посылает ее направо, в группу годных.

Но Дита пока что не может вздохнуть с облегчением — наступает очередь мамы. Она замедляет шаг и поворачивает голову назад, чтобы видеть ее.

Лизль — женщина с грустным лицом и телом, с опущенными плечами, что еще больше усиливает болезненность ее вида, она совершенно убеждена, что не пройдет этот отбор, поражение она потерпела еще до начала битвы. У нее нет ни одного шанса, и врач не тратит на нее ни одной лишней

— Links! [21] Налево! (нем.)

Налево. Большая группа, группа никуда не годных.