Вадим Белов - Лицо войны [Современная орфография]

Сидя в окопе, я наблюдал все за тем же молодым солдатиком с ясными глазами, наблюдал за тем, как он спокойно и деловито, словно на дворе казарм во время прикладки, вскидывал винтовку, стрелял, заряжал снова и опять стрелял, исполняя свое дело без спешки, без суеты, молча и убийственно равнодушно. Но равнодушие это было не ленивое, а прекрасное, полное презрение к напиравшим немцам, к бьющим в бруствер почти рядом с ним германским пулям и к вызывающим «чемоданам».

Костер разгорелся! Уже не было слышно отдельных выстрелов не было слышно взрывов, уже не обращали внимания на белые вспышки шрапнели уже никто не выкрикивал: «чемодан»… и никто не задирал с любопытством головы, все, все смешалось в одном страшном усилии, мы перестали существовать в отдельности, мы слились в одно существо громадной силы, нечеловеческого упрямства, существо, которое должно было или отбросить натиск немцев, или погибнуть, не уступив ни одного шага этого плоскогорья, такого невзрачного и на вид мало значительного.

— Но где же пулеметы, где наши пулеметы?.. — прокричал мне на ухо пробежавший куда-то поручик.

«Действительно, где же пулеметы?» — подумал я, — «почему я не слышу их дроби, их уверенного и быстрого говора?..».

Они нашлись, наши пулеметы!.. Чья-то верная рука, чей-то светлый ум скрыл их до поры до времени и поставил с боку незамеченными никем и потому сугубо опасными для противника и вот когда немецкие цепи, превосходившие нас своей численностью и густотой, под прикрытием артиллерии подошли так близко, так ужасно близко, что мы могли простым глазом различать лица солдат под козырьками надвинутых на лоб остроконечных касок, когда наша стрельба превратилась в один сплошной визг ружейной трескотни, когда справа от немцев оказалось болото, а позади них — открытое поле, усеянное темными пятнами валявшихся человеческих трупов, они, наши пулеметы, вдруг заговорили дружно и весело, засмеялись насмешливым ядовитым смехом и, покрывая гул боя и голоса людей, прямо в лицо немцам закричали тысячами голосов одно слово: «смерть, смерть, смерть!!.»

Мы видели только начало конца. После мы не могли уже оставаться безучастными и вторили своим «ура» их заразительному смеху, но первые минуты, пока мы, пораженные внезапностью их выступления, смотрели на все немые от восторга, мы видели, как начали погибать наши враги! В массах пехоты, бывшей уже совсем близко от склона нашей возвышенности, вдруг произошло какое-то движение: все находившиеся с правой стороны, обращенной к нашим пулеметам, стали падать один за другим, словно скошенные незримой мощной косой, левые же стремительно шарахнулись вправо и, падая, спотыкаясь и скользя, кинулись вниз к болоту и назад в открытое поле…

Как Божья гроза, налетели на них с боку и сзади, со стороны открытого поля казаки, сверкнули в воздухе клинки их шашек, задрожал лес от их гика и свиста и в одно мгновение все было кончено!.. Вся человеческая лавина, только что мчавшаяся на нас вдруг остановилась, изменила направление, внезапно сбилась, скомкалась в жалкое обезумевшее стадо и кинулась по единственному открытому для нее направлению, то есть — в болото…

Дружное могучее «ура» пронеслось над полем… С плоскогорья вниз неслись массы наших солдат в штыки, и их крики, победные и торжествующие, вероятно, слышали и немецкие артиллеристы, расточавшие за десять верст свои бесполезные «чемоданы». А германская пехота, или, вернее, то, что от нее осталось, гибла в холодной трясине, под непрекращающимся дружным огнем наших пулеметов и пехоты… Как сквозь сон видели мы людей, захлебывающихся, вязнущих в грязи, гибнущих с отчаянием в глазах и проклятием тем, которые вызвали на них этот страшный стальной дождь…

И если каменный дождь, посланный Богом в наказание древним, был ужасен, то стальной дождь, под который в этот день попали орды этого народа, бесчестием и варварством которого потрясен и изумлен весь мир, заставил дрогнуть самые твердые сердца!

И много лет, очень много лет, все мы, очевидцы этой трагедии, не забудем картины их гибели, картины понесенного ими наказания!..

Батальон подошел к лесу, когда уже сумерки спускались, перестали различаться отдельные стволы дерев, сливаясь в синеватую однотонную полосу.

Солдаты уже не казались людьми, а скорее какими-то черными неясными тенями, неслышно скользящими в чаще высоких и молчаливых ветвей…

Ноги с трудом ступали по мягкой мшистой земле, бесшумно погружались в сырую мягкую массу, и только изредка хрустели сухие ветки, или кто-нибудь, запнувшись о кочку, ронял короткое и сильное ругательство…

Шли уже часа три, пока приблизились к лесу, густые, черные ветви которого теперь сомкнулись непроницаемым пологом над нашими головами…

Миновали еще до заката солнца поля, взрытые кипевшим два дня до того здесь боем, с разбросанными по ним обломками орудий, повозок и артиллерийских передков, и, следуя по пути, уже пройденному неприятелем, преследуя его по пятам, мы приближались к лесу, который раскинулся одной стороной на русской земле, а другой упирался в узкую речонку, за которой уже начиналась Галиция.

Солдаты шли молча… Они растянулись, разбрелись и мелькая между дерев и высоких кустарников темными силуэтами, двигающимися, хоть и не быстро, но дружно и твердо вперед…

В поле шел дождь, мелкий и холодный, даже не дождь, а просто сыпалась из серого неба какая-то водяная пыль, пронизывающая до костей сквозь толстое сукно шинели, но здесь, в лесу, с ветвей, сплетающихся над нашими головами, капали изредка крупные, тяжелые капли…

Наконец, стало совсем темно…

Перестали различаться черные силуэты идущих рядом людей, слышались только их тихие, мерные шаги и негромкие голоса…

Около меня шагал ефрейтор Сормин, отделенный из второго взвода, славный немолодой уже солдат — с веснушчатым лицом и рыжеватой щетиной вокруг круглых щек.

Сормин был запасный, до войны он служил на заводе, недурно зарабатывал, но когда грянул гром и пришлось бросить все, потерять место, оставить семью и идти в армию, Сормин без ропота подчинился судьбе и здесь, среди товарищей в тяготах похода, был незаменимым весельчаком и неунывающим молодцом в самые тяжелые минуты.

Сормина я видел уже в двух боях и он удивил меня тем исключительным хладнокровием, которое нельзя в себе воспитать, а с которым можно только родиться.

Я с изумлением видел, как он, под пулеметным огнем, не теряя присутствия духа, распоряжался своим отделением, а потом и взводом, как отряхивался от земли, внезапно засыпавшей его, оказавшегося вблизи места, куда с грохотом обрушился бризантный австрийский снаряд, Сормин выругавшись, спешил к продвинувшейся вперед цепи, как, наконец, возвращаясь обратно после отчаянной штыковой атаки он, уцелевший каким-то чудом, флегматично скручивал цыгарку…