Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

— Товарищи, я все объясню… Тося, помоги мне.

Только после этого начало все проясняться, словно зрение обретало фокус.

— Что с тобой? Тебе плохо? — испуганно теребила его побелевшая Ольга.

— Ничего, ничего…

Зареванная Тося что-то рассказывала женщинам, и те плакали уже в голос, причитая и покачиваясь в отчаянии. Фрося Бандура сомлела на руках у соседок. А сухонькая Синицына замерла, будто окаменевшая, и беззвучно и неподвижно глядела в залив, в сторону моря.

И снова неведомо откуда возник рядом Савва Иванович, полуобнял, произнес успокаивая:

— Ты устал, капитан. Иди домой, отдохни. Насчет разгрузки я сам позабочусь…

Помполит побрел не оглядываясь к трапу «Кузбасса», по-старчески сгорбившись, грузно, будто взгляды и слезы женщин давили на спину его непосильной многопудовой тяжестью. Вслед ему начальник порта негромко сказал:

— Горе у Саввы Ивановича: сын под Ворошиловградом погиб.

Лухманов вздрогнул.

— Простите меня…

И вновь начальник порта только кивнул, потому что хорошо знал капитана «Кузбасса». А Лухманов взял руку Ольги, тихонько погладил:

— Я освобожусь, должно быть, часам к шести. И зайду за тобой.

Она кивнула.

На причал, раздвигая толпу, осторожно вкатывался к теплоходу состав порожняка…

Домой в этот вечер они шли вдвоем, неторопливо, держась за руки, то и дело касаясь друг друга плечами. Ощущение не счастья, нет, — робкой, пожалуй, веры постепенно возвращалось к Лухманову. И не только потому, что рейс закончен, что рядом жена, но и от запахов зелени, земли, деревянных срубов, от звуков города, казавшихся райскими, от голосов детей… Даже разбитые, обгоревшие дома, напоминавшие о бомбежке и о той опасности, которой подвергалась вместе со всеми мурманчанами Ольга, не могли умалить этой веры в медленное приобщение к жизни. Наверное, лишь тот, кто надолго отрывается от берега и проводит многие месяцы в океане, способен понять те чувства, что овладевали Лухмановым. Но Ольга была морячкой — и понимала. И потому шла молча, ни о чем не спрашивая и не рассказывая сама.

Когда поравнялись с домом, где жила семья боцмана, она наконец не вытерпела, вздохнула:

— Горе-то какое… И у Фроси, и у Синицыных…

— Ниточка горя, считай, подлиннее: и через Лондон проходит, и через Сан-Франциско… — Затем, после нескольких молчаливых шагов, добавил: — И через Ворошиловград… Да и где теперь его нет!

Дома Лухманов опустился на диван и уже сидя стащил с головы фуражку, с облегчением швырнул в угол, будто вместе с одеждой сбрасывал с себя и груз пережитого. С изумлением, словно чудо, рассматривал стены, знакомые, но почти забытые фотографии, вещи. Конечно же, не о такой встрече думалось и мечталось все эти долгие месяцы… Но сейчас Лухманов наслаждался неподвижностью, бездумьем, близостью любимой женщины, и был за это безмерно благодарен жене. Берег как бы снял ту постоянную душевную напряженность, которой жил он в последний месяц изо дня в день, и возможность расслабиться, разомлеть даже в чувствах рисовалась привлекательной и блаженной — чем-то сродни отдыху от физической усталости.

— Ты все еще мыслями там, в океане, — заметила Ольга с ласковой жалостью. — Мне кажется, даже глаза у тебя стали синие.

— Это пройдет… Сядь рядышком, вот здесь… — И когда она села и прижалась к его щеке, признался: — Мне порой уж не верилось, что южный наш город, мореходка, виноградный домик — все это было с нами, да и было вообще… Начал бояться, что, дожив до берега, встречу вдруг незнакомую жизнь и совсем незнакомую женщину, тебя… Думать об этом всегда мучительно.

— Ты отвык от меня? — спросила настороженно Ольга. И затаилась.

— Не то… Просто все мы, наверное, приходим оттуда иными.

— Я люблю тебя, Лухманов…

— Я тоже. И гораздо сильней, чем прежде. Раньше любовь была только… счастьем, что ли… Теперь это больше — жизнь.

— Да, и я ощутила остро, как никогда, что жить мы друг без друга не сможем. Хотя, — засмеялась доверчиво, — я тоже кое-что позабыла. К примеру, как ты целуешь…

— Что ж, многому, очевидно, придется учиться сначала, — улыбнулся и он.

— Я люблю тебя и потому буду терпеливой ученицей, старательной и отзывчивой.

Стрекотали едва слышно корабельные палубные часы, подаренные ему в первый год капитанства, и Лухманов радостно почему-то отметил, что Ольга не забывала их заводить раз в неделю. А она, думая об ином, промолвила серьезно и тихо:

— Не удивляйся, но я очень хочу… ребенка.

— Сейчас? Не лучше ли после войны? Трудно ведь… Да и со мною всякое может случиться.

— Разве война может остановить жизнь?

— И ты хочешь, чтобы я остался с тобой навсегда… в нем?

— Об этом не говорят и не думают. Хочу, чтоб вы оба были со мной.

Она сказала это так искренне, так убежденно, что нежность и мужская смутная благодарность захлестнули Лухманова. Бывают ли иные желания женщин, которые так полно бы подтверждали любовь?.. Он даже не заметил, не удивился тому, насколько изменилась жена. Может быть, потому, что изменился за время войны он сам и оба они предстали друг перед другом обновленными и возмужавшими, хотя слово «мужество» совсем не подходило к хрупкой и ласковой Ольге… Вместе с нахлынувшей нежностью Лухманов почувствовал вдруг, как соскучился, истосковался по жене. И стал горячо целовать ее глаза, шею и смеющиеся губы…

Трюмы «Кузбасса» портовики опорожняли сравнительно быстро, и к вечеру каждого дня полные вагоны выползали из порта, а на смену им, на причал, вкатывались другие, пустые. Причал был оцеплен — все-таки разгружали взрывчатку, да и постороннему глазу знать ни к чему, что там привез теплоход.

На судне то и дело появлялись озабоченные хмурые военпреды, ревниво и придирчиво оглядывали все, что извлекалось из трюмов. Лухманов однажды пошутил:

— Дареному коню, как говорится, в зубы не смотрят…

— Не очень-то дареному, — вздохнул военпред, — за все надо будет платить. А некоторые грузы, доставленные на транспортах, — увы! — непригодны.

— Как так? — остолбенел капитан.

— Да так уж… Морская сырость изрядно подпортила резину на танках, что перевозились на палубах, — в море-то находились о-го-го сколько месяцев! Другие танки грузили собственным ходом, а воду из радиаторов слить позабыли, и в Арктике их, как говорят шоферы, прихватило. Самое печальное, что многие запчасти, как ныне выяснилось, оказались на тех судах, что погибли. Вот так-то!

То, что Лухманов услышал, ошеломило его. Как же так! Выходит, не все, что доставлено с таким напряжением, имеет ценность? За чью-то глупость пришлось расплачиваться не только там, в океане, но и здесь, в советских портах. Во имя чего же тогда погибали люди! Не умещалось в сознании… В рейсе они постоянно думали о том, что каждая тонна груза поможет фронту. Этой верой жили, она придавала силу и выдержку. Почему же ее, эту веру, то там, то тут предают, испытывают на прочность так грубо и жестоко?