Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

С тех пор затерялись пути «кузбассовцев», как затерялись после войны у солдат, наверное, дороги однополчан. Ныне Лухманов знал о немногих.

Птахов преподает в высшем мореходном училище в одном из балтийских городов. Изредка присылает короткие весточки, написанные рукою Лоры… Бывший четвертый механик Кульчицкий, сбивший тогда самолет, вышел уже на пенсию, проживает в Херсоне — это Лухманов узнал от того же Птахова, с которым Кульчицкий после «Голд Стэллы» вместе проплавал немало лет. Фрося Бандура живет на Севере с сыном, часто бывает у молодых Лухмановых, которые величают ее «мамой Фросей»; месяцами теперь дожидается с моря своего сына, как раньше дожидалась его отца.

Как-то в министерскую комнату Лухманова зашел немолодой, седеющий моряк с золотыми галунами на рукавах тужурки. Представился капитаном большого морозильного траулера. Лукаво поглядывал на Лухманова, и в его глазах мелькали знакомые сполохи. Насладившись своей загадочностью, моряк наконец не выдержал:

— Не узнаете, товарищ капитан? Семячкин, ваш рулевой с «Кузбасса»!

Как он обрадовался нежданному гостю! Оставил Семячкина у себя ночевать. Далеко за полночь Ольга, приготовив им кофе — в который раз! — и махнув на мужчин рукой, отправилась в спальню. А они продолжали вспоминать, рассказывать, спрашивать…

Судьба Семячкина сложилась так же, как у многих советских капитанов. Плавал матросом, потом учился, стал штурманом. Четвертый помощник капитана, третий, второй, старпом — по обычной служебной лестнице. Получил наконец в командование судно — поначалу не очень большое. Потом пошли суда покрупнее. И вот — опытный капитан дальнего плавания. Молодец!

Лухманов искоса любовался бывшим своим сослуживцем и был убежден, что в море с таким капитаном не пропадешь. А тот, как и раньше, любил пошутить, ввернуть озорное словечко, по-доброму съехидничать — служить экипажу с ним, должно быть, легко… И только когда зашла речь о семейных делах, Семячкин признался:

— Не клеится дом у меня, товарищ капитан… Видимо, сам виноват: однолюб оказался, никак не могу из сердца выбросить Дженн. Помните американку, что мы спасли? Сектанточку мою…

— Почему «сектанточку?» — не понял Лухманов.

— Мулаткой она была, а я поначалу сдуру подумал, что это секта такая. Так и величал ее, пока не расстались. Не понимала, а нравилось ей, должно быть: смеялась… — вздохнул капитан дальнего плавания. — Видать, и вправду говорят, что первая любовь — самая занозистая. — Через несколько минут Семячкин опять оживился: — В Архангельске встретил Тоську — помните нашу буфетчицу? Теперь она с орденом и с кучей детей, работает в отделе кадров пароходства. Проведала, что пришел я в Архангельск, позвонила прямо на судно. «Товарищ Семячкин? Явитесь немедленно в отдел кадров!» А я, признаться, этих кадровиков с детства побаиваюсь: вечно они хмурые да таинственные, будто про тебя такое знают, чего ты и сам отродясь не слыхал. Ну, явился на полусогнутых, на полном ходу. «Так и так…» — докладываю. А она, дуреха, шасть мне на шею и давай целовать!

Тоська позвонила мужу, проинформировала, что встретила старого товарища по «Кузбассу» и идет с ним ужинать в ресторан, а он чтобы, значит, присмотрел за детишками.

В ресторане заявила, словно отрезала: «Я с получки — и угощаю». «Да и мы вроде не бедные», — отвечаю. Зыркнула на меня, предупредила: «Не люблю, когда мне перечат, — учти. По-прежнему на мандолине играешь или уже до контрабаса дорос?» А когда за столик сели, спросила: «Про дуру свою ничего не знаешь? — это она так Дженн называла. — А я вот Марченко забыть не могу. Веришь, Семен, видится мне по ночам, как живой. Все на свою Украину меня зовет…» — Семячкин помолчал, потом раздумчиво заключил: — Да, каждый из нас, наверное, проклятый тот рейс никогда не забудет. Хотя и после рейсы были не слаще…

Он ходил по комнате, курил. Когда остыл кофе, сам отправился на кухню и подогрел. Сказал тоном человека, много повидавшего на веку, сразу став непохожим на прежнего Семячкина:

— Мне доводилось вести там лов… Севернее Медвежьего, — уточнил, хотя Лухманов догадался, о каком районе речь. — И всякий раз невольно вспоминал: сколько же человеческих судеб-дорог там скрестилось! Живых и мертвых… Со всех берегов. Почему, товарищ капитан, люди мало задумываются над тем, как в наш век мы нужны друг другу? Торопятся, хитрят и лукавят, лишь не раскаиваются. Эгоизм — недобрый советчик. Там, в Атлантике, я понял: любовь — это прежде всего терпение. Любовь к человеку ли, к Родине, к миру… Мудрые политики всегда терпеливы, потому что знают: любой туман рассеивается не в одночасье. — Он вдруг спохватился, точно испугался своей задумчивой откровенности, и, улыбнувшись, превратился в былого Семячкина: — А туманы там, доложу вам, товарищ капитан, как и раньше: злые, будто собаки!

О судьбах-дорогах, что перекрещиваются в Атлантике, — да и только ли там? — думал сейчас и Лухманов. Здесь, в Исландии, снова столкнулись тропы британского адмиралтейства и маленькой трудолюбивой страны. Алчность — и вера в справедливость. Заносчивый господский диктат, подогреваемый эгоизмом, о котором упоминал Семячкин, — и готовность к борьбе и жертвам ради того, чтобы отстоять права своего небольшого народа. Не убьет ли эта борьба кого-то, как убил политический эгоизм однажды Митчелла, Синицына, капитана Гривса?..

Все-таки не усидел в номере отеля — оделся и вышел на улицу. Зимой в Рейкьявике поздно светает, а вечерние сумерки наползают вскоре после полудня. Днем падал мокрый снег — под ногами всхлипывала слякотная каша. Но тучи развеяло, и в тускнеющем небе над океаном появились первые звезды, колючие и холодные.

Направился к порту, до которого от подъезда отеля не больше трехсот шагов… Океан потемнел раньше ночи. В нем сонно моргали буи входного фарватера. А цепочка огнистых точек далекого Акранеса, у горла Хвал-фиорда, покоилась, казалось, на кромке воды. Едва различимые хребтины гор терялись в мутной белесоватой мгле: должно быть, там разбойничал снежный ветер. Берег встречал наползавшую ночь настороженно, словно в ее черноте могли затаиться британские корветы, охранявшие суда-браконьеры, ведущие незаконный лов рыбы в исландских водах.

С океана веяло запахом снега и близостью стылых морозов. Рыбацкие суда с потушенными огнями зябко прижимались к причалам, друг к другу. На их кормовых настилах светлели наледью купы сетей. Обмерзшие, отвердевшие флаги неподвижно торчали на фалах. И только большой пароход, прожорливо заглатывавший беззубыми пастями трюмов пачки грузов, которыми услужливо его насыщали краны, сверкал фонарями и люстрами. Он готовился к обычному рейсу по старой, как мир, грузо-пассажирской линии: Рейкьявик — Осло — Копенгаген — Стокгольм. Ему предстояло брести зимним морем, фиордами, проливами, шхерами… Рейс продлится, очевидно, недели три. А он, Лухманов, за несколько часов перенесется завтра в Москву. Удивительно, в каких различных масштабах и измерениях существует нынешний мир! Пассажиры этого парохода, как и команда его, оторвутся на три недели от мира, как бы повиснут между странами и между событиями, и время, наполненное делами, тревогами, свершениями, будет безжалостно их обгонять.