Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Что ж, разлуки мучили, однако не позволяли их отношениям превратиться в привычку, в будничность — каждая встреча становилась праздником, торжеством любви. В такие дни Ольга с превосходством, чуть-чуть свысока поглядывала на других женщин: у тех была семейная жизнь стабильная, но зато не было праздничных встреч, как у морячек. Встреч, позволявших со всей полнотой ощутить и в сорок, что жизнь и счастье — прекрасны, что молодость — бесконечна.

Гораздо труднее стало, когда Лухманова назначили капитаном и перевели на Север. Ни друзей, ни знакомых в Мурманске — Лухманов единственный, кто связывал Ольгу с этим краем. И без него край этот казался чужим, неприветливым, а ожидание — пыткой. С надеждой глядела на каждый дымок парохода, хоть и знала, что в это время «Кузбасс» находится где-то у берегов Канады. Правда, Мурманск, в отличие от родного города, был городом-портом на все сто процентов, доля у женщин здесь складывалась почти одинаково — завидовать, как на юге, было некому: чужое счастье глаза не мозолило. И на том спасибо…

Лухманов ушел на Шпицберген, когда Ольга получила телеграмму о том, что мама при смерти. Послала ему радиограмму, а сама бросилась к поезду. Маму уже не застала, едва успела на похороны. Несколько дней проревела. Ночью разбудил ее телефонный звонок Лухманова. Он, как мог, утешал, тревожился за нее. Потом приехал, взяв на неделю отпуск.

Домик-сарайчик, с которым было так много связано, пришлось наскоро продать, как и вещи: Ольга взяла лишь немногое, на память об отце и матери. Квартиру сдали. И собрались на Север уже надолго, быть может, навсегда.

Смерть мамы как бы подвела черту под прошлым, под молодостью. Лухманов стал теперь единственным родным человеком не только на мурманском берегу, но и в жизни вообще. А Мурманск нежданно-негаданно оказался постоянным их домом.

Со временем, когда боль утраты немного притупилась, жизнь постепенно начала втягиваться в новую колею. Ольга поступила работать в управление порта, появились товарищи, сослуживцы, знакомые. Да и Лухманова ожидала теперь не одна, а вместе с женами моряков теплохода. Домой и на работу к ней то и дело забегали моря́чки узнать, нет ли весточек с «Кузбасса», скоро ли встречать мужей. Почему-то все полагали, что жена капитана должна обо всем узнавать раньше других.

Не было домика-сарайчика, но встречи с Лухмановым по-прежнему превращались в праздник. Все шло хорошо, Ольге казалось, что ее обретенному счастью не будет конца, но внезапно грянула война. Жизнь как-то сразу словно сместилась в иные дали, и все вокруг как будто померкло, приобрело другую цену и меру. Море, влекущее и беспредельное раньше, превратилось в театр военных действий, стало удивительно тесным. Оттуда, с моря, радиоволны доносили до управления порта то отчаянный зов о помощи, то сообщение, что судно смертельно ранено и продержится на плаву недолго, то торопливые слова прощания и координаты места, где настигла беда. Остальные суда отмалчивались, чтобы не обнаружить себя, подкрадывались к портам секретными курсами, стараясь перехитрить врага. Иногда удавалось, иногда — нет. Выходить в море без боевого охранения стало смертельно опасным.

Имена погибших судов в управлении произносили шепотом, и всякий раз сердце Ольги замирало. Приходили моря́чки — уже не жены, а вдовы, приходили с последней надеждой: не подобран ли экипаж? не спасся ли кто на шлюпках? Может, высадились на какой-нибудь остров и бедствуют там?.. Никто ничего не знал, и женщины молча уходили, и глаза их тускнели — быть может, уже навсегда. Господи, неужели и ее, Ольгу, постигнет такая же доля?

Ожидание стало судьбой миллионов женщин страны. И как бы Ольга ни погружалась в воспоминания, сколько ни воскрешала бы их, все вокруг, в конце концов, приводило к одним и тем же вопросам: что с Лухмановым? Где он?

Особенно страшно за него становилось во время бомбежек. Если воздушная тревога заставала Ольгу дома, она не убегала в щель: их все равно не хватало — разве понастроишь в скальном граните? Да и бомбы в этом районе города, на окраине, что карабкалась вверх по склону сопки, падали редко — все чаще поблизости порта, вокзала, на рейде. Стоило ли метаться? Разорвись тут бомба — осколков камней будет гораздо больше, нежели обычных, металлических. Не угадаешь…

Из окна комнаты хорошо просматривались и порт внизу, и добрая половина города, и до самой Росты залив. Самолеты гудели в высоком белесоватом небе — недосягаемые, какие-то невесомые, словно принадлежали не земному, а потустороннему миру. Они легко проскальзывали между плотными зенитными разрывами, что наполняли небо внезапно возникавшими клубочками дыма, казавшимися отсюда, с земли, игрушечными. Нарастал удручающий свист. Бомбы рвались не сипло, как на мягкой земле, а резко, хлестко, скорее напоминая грохот снарядов, нежели бомб. К небу с земли начинали тянуться другие дымы — пожаров, и улицы города тревожно пронзали сирены пожарных и санитарных машин. Потом появлялись наши истребители, и именно они, а не зенитный огонь, отгоняли самолеты противника.

Все повторялось однообразно одинаково, и всякий раз город под бомбежкой чудился Ольге и ничтожно маленьким из-за скученности, где негде было спрятаться, уберечься, и в то же время безмерно огромным как цель: в него невозможно было не попасть. А как же там, в море, где на узкую площадь палубы, на пятачок корабельного мостика нацелены все самолеты, сколько их есть?

В служебное же время Ольга, заслышав сигнал тревоги, вместе с портовиками укрывалась в бомбоубежище. И тотчас же искала глазами Аннушку.

С Аннушкой они познакомились под землей. Та работала крановщицей на одном из причалов. Подвижная, бойкая, всегда говорливая, Аннушка привлекала к себе Ольгу своей жизнерадостной непосредственностью. Казалось, война не коснулась ее, и эта черноглазая, плотно сбитая молодая женщина продолжала жить былыми заботами и наивными бабьими треволнениями.

Едва Ольга оказывалась рядом с ней, как Аннушка начинала делиться своими новостями и переживаниями.

— Васька-то мой! Пишет уважительно, все больше намеками, — видать, военную тайну хранит. — И переходила на шепот, говорила словами Васькиного письма, которое помнила, наверное, наизусть: — «Даем немцу жару. Ну и он нам тоже. В общем, живем в боевой взаимности». — И опять про свое: — Он у меня шебутной, заметный… А вдруг как встретит какую красивую? Девки на него падки, прилипчивы.

— На фронте-то? — пыталась ее успокоить Ольга.

Но Аннушка не принимала утешений, не оставляла сердечных тревог:

— Ну и что, что на фронте! Такие, как Васька мой, и на фронте промаха не дадут.

Люди в бомбоубежище с опаской поглядывали на низкий свод потолка, с тревогой прислушивались к разрывам. Вздрагивали, когда гул нарастал поблизости, затаивали дыхание, опасаясь непоправимого, шептали пересохшими от волнения губами неведомые слова, а кое-кто и крестился — в то самое небо, что сеяло разруху и смерть.