Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

В тесном и темном помещении гул бомбежки, казалось, задерживался, застревал, плотнел и потом качался между стенами, не находя выхода. Вместе с ним качались лампочки, пыль, пожарные ведра.

— Чтой-то немец остервенился на Мурманск: каждый день бомбит и бомбит… — промолвила как-то Аннушка.

Кряжистый пожилой мужчина в спецовке — видимо, грузчик — степенно и рассудительно встрял в разговор:

— Должно, суда поблизости в море, следуют к порту. Там потопить не может — вот и психует, бомбит причалы, чтобы выгрузке помешать. Морячка?

— Не-е, солдатка… Мой Васька на Рыбачьем, сапером. Она вот… — кивнула на Ольгу.

И мужчина сказал уже Ольге уверенно, не сомневаясь:

— Значит, вскорости жди.

— Спасибо… — смущенно поблагодарила та, не в силах сдержать улыбку.

Мужчина равнодушно пожал плечами:

— Мне-то за что… Немца разгадать не хитро, тактика евонная, в общем-то, сопливая, уголовная.

— Почему уголовная? — не поняла женщина.

— Как в автобусе у карманника: чем больше шума и шороха, тем сподручней работать. — Он достал кисет, полез за табаком, но вовремя вспомнил, что здесь курить не положено, снова его затянул, проворчав: — Сиди тут без воздуха…

Потом решительно поднялся и направился к выходу. Дорогу ему преградила маленькая женщина с противогазом и повязкой:

— Нельзя! Отбоя не было!

— Отбоя ждать — закиснешь, а надобно работа́ть, — сурово промолвил мужчина, делая ударение на последнем «а».

Надежда на скорую встречу с Лухмановым, которая было уже превратилась в тупую, застаревшую боль, опять всколыхнулась в Ольге. Может, прав мужчина? Активность вражеской авиации была очевидна, демонстративна. Особенно теперь, когда несколько союзных транспортов, стоявших до этого в Мурманске, ушли в океан. Краем уха Ольга слышала, что суда — и те, что следуют в Советский Союз, и те, что возвращаются в Америку и Канаду, — выходят из портов одновременно. Где-то посреди океана их передают друг другу военные корабли. Господи, неужели и «Кузбасс» идет к родным берегам?

Мурманчане, когда союзные транспорты покинули рейд, облегченно вздохнули. Матросы с этих судов вели себя не всегда пристойно: где-то раздобывали выпивку и пьянствовали, дебоширили, приставали к женщинам. Случалось, им за это перепадало в окраинных улочках. В управлении поначалу тревожились: не высказали бы союзники претензий. Но капитаны американских и английских судов лишь пожимали плечами:

— Подрались матросы на берегу? Эка невидаль…

Иностранные моряки предлагали женщинам из-под полы шоколад, консервы, банки сгущенного молока, недвусмысленно намекая, что женщина все это может заполучить, если… Но предлагали все же осторожно, с оглядкой, небеспричинно побаиваясь гнева портовых грузчиков, железнодорожников, солдат-зенитчиков. С харчем в городе было туго, продуктовые карточки не всегда отоваривались полностью, и работавшие впроголодь по две, а то и по три смены, не очень-то придерживались дипломатии.

Была и у Ольги встреча, о которой не могла вспоминать без омерзения. Как-то на площади Пяти уголков ее остановил американский матрос. В руке он держал чулок.

— Синьора, — почему-то назвал Ольгу на итальянский лад и осклабился в улыбке, — есть вери гуд… стокингс.

— Сколько стоит? — поинтересовалась она и выразительно показала пальцами: — Моней?

— О, ноу моней, — засмеялся американец. — Это презент! Один стокинг — сейчас, второй стокинг — утром…

Словно ударили по лицу… Почти бежала, закусив губу. «Гадина, мразь! Если б твою семью каждый день бомбили, если бы ей нечего было есть, разве ты вел бы себя вот так? И разве наши мужчины вели бы себя подобно в твоей стране? Подонок ты, а не моряк!»

С тех пор, как и большинство мурманчанок, обходила стороной иностранных матросов. А вскоре случилось такое большое горе, что сразу заслонило собою все.

Город бомбили четвертый раз за день. В бомбоубежище было тускло от пыли, поднятой близкими взрывами, лампочки мутнели расплывчато, казалось, на краю света. Люди сидели здесь уже много часов, тесно прижавшись друг к другу, сидели молча, устало и равнодушно, даже не вздрагивая от грохота бомб. Мысли путались, чудились вязкими, неповоротливыми, и Ольге ни о чем не хотелось думать — только сидеть неподвижно, все равно до какого конца. Лишь время от времени проплывала дума — отдаленная, будто думала не она, а кто-то другой: «Может, и правда «Кузбасс» приближается к порту? Пусть уж лучше немцы нас бомбят, нежели суда…»

В дверь не вошел, а как-то ввалился испуганно дядька в бушлате и кепке. Остановился, тяжело переводя дыхание, растерянно стряхивая с одежды известку. Люди подняли головы, молча и сосредоточенно глядели на него, точно немо спрашивали: ну как там, наверху? И дядька под этими взглядами натужно выдавил из себя:

— На третьем причале в кран угодило…

— В мой кран? — взвилась Аннушка и метнулась к выходу. Ее удерживали, хватали за руки, но в этой маленькой женщине оказалась недюжинная сила: Аннушка одних разметала, от других увернулась — и выскочила наружу. Вдогонку ей неслись упреки, угрозы, предостережения… А в следующий миг все оцепенели: громыхнуло совсем рядом, над головами. С потолка густо посыпалась штукатурка, несколько лампочек замигали и тут же погасли, и в наступившем полумраке кто-то отчаянно и бессвязно запричитал.

Дежурная активистка, переборов страх, начала медленно, словно на ощупь, подниматься наверх, боязно и осторожно постукивая каблуками по каменной лестнице. Обратно стук ее каблуков скатился стремительно, панически. В глазах дежурной отражался ужас. Беспомощно прислонясь к стене, не в силах сдержать рыданий, она простонала обескровленными губами:

— Женщину, что давеча выбежала… Что же он с нами, ирод проклятый, делает?

— Аннушка? — Ольга почувствовала, как внутри ее замерла холодная пустота. Не раздумывая, не помня себя, бросилась к двери — никто теперь ее не удерживал.

Солнце ослепило ее. Ольга бежала к дымящейся воронке, глотая воздух, и ей казалось, что сердце не выдержит, разорвется, расплещется вдруг осколками боли, тоски и отчаяния.

Опережая ее, пронеслась машина с красным крестом, распугивая сиреной, и люди в белых халатах выскакивали с носилками, не дожидаясь, пока машина затормозит, остановится.

Когда она подбежала, Аннушка лежала уже на носилках, накрытая до подбородка простынею, сквозь которую проступали темные пятна крови. Лицо крановщицы было белым и неживым. Но Аннушка внезапно приподняла веки, с трудом повела глазами. Увидела Ольгу, едва уловимо, болезненно и виновато попыталась улыбнуться:

— Только выскочила, а тут меня враз и убило… — И беззвучно, закусывая губу, заплакала: — Чтой-то я Ваське теперь скажу…