Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

— Как увидела его — так и обмерла, так и захолонуло все внутри; нашто я ему такая? За ним, за Васькой-то, любая девка вьюном побежит… Выплакала ему все это, а он осерчал: «Нешто я на ноге твоей женился? Теперича тыщи людей на костылях дефилируют, так что ж, выходит, всей любви конец? Ты эту панику, — говорит, — выкинь из головы! Паника — она, — говорит, — на врага работает».

Аннушка, казалось, теперь не видела Ольгу и говорила сама для себя, в который раз переживая снова и снова короткую встречу с мужем. Эти мысли сейчас помогали ей жить, придавали сил, поддерживали крохотную и робкую веру в то, что в ее будущем могут еще случиться дни былой радости.

— Обернулся Васька к моим товаркам, — покосилась крановщица на палату. — «Ну-ка, девоньки, нырните под одеяла: мне жену свою надобно поцеловать!» Целует, а сам приговаривает: «Когда вернусь, ты мне сынов нарожаешь… Троих, — говорит, — сможешь?.. А за слезы твои да за боль, свет мой Аннушка, я из этих гитлеровцев припадочных все жабры наружу выпущу!» Он у меня такой: лютый, когда осерчает!

Она притомилась от долгого разговора, примолкла, но все еще улыбалась, просветленная и согретая радостными воспоминаниями о муже, о его ласке и верности. Да и собственная любовь, видать, всколыхнулась в женщине с новой силой, притупляя и заглушая боль в исковерканном осколками теле. И Ольга, заметив эту пробудившуюся, воскресшую душевную силу, попыталась поддержать ее как умела:

— Все будет хорошо, Аннушка, поверь мне… Все будет хорошо!

Аннушка согласно кивала, видимо не очень вдумываясь в слова подруги, все еще находясь во власти своих воспоминаний и чувств. Только потом словно опять увидела Ольгу перед собой. Смутилась, виновато прищурилась, будто немо просила прощения: что ж это я, в самом деле, все о себе да о себе… Торопливо поинтересовалась:

— Твой-то как… не слыхать? — Ольга отрицательно покачала головой, и крановщица, сочувствуя, негромко промолвила: — Ничего, возвернется… Они, мужики наши, характерные, живучие.

Так и не поняла Ольга: то ли действительно подумала Аннушка о Лухманове, то ли имела в виду все того же Ваську.

Всю обратную дорогу до порта размышляла об Аннушке, о ее горе и женском мужестве. Хватило б такого мужества у нее, у Ольги, случись подобное с ней? Кто знает… Никогда не задумывалась об этом. В жизни не считала себя ни особенно храброй, ни откровенной трусихой: так, серединка на половинку. Обычная баба, как многие… Но в последний год именно такие, обычные, в которых раньше не замечала, даже не подозревала чего-либо особенного, не однажды восхищали ее. Они работали под бомбами, сутками не уходили из порта, разгружая транспорты, смело бросались в огонь, когда возникали пожары на причалах или судах… А может, известная мера мужества заложена в каждом?

Ведь и на фронте есть выдающиеся герои, случаются, должно быть, и трусы, а большинство людей просто и буднично, по велению долга, делает свою работу — тяжкую, изнурительную, смертную, которую не обминешь: войну. Делают так же честно и рассудительно, как всякое дело. Остерегаются, но и не празднуют труса; не прут на рожон, однако и за чужие спины не прячутся; рискуют, когда это надобно, жизнью, но не бахвалятся излишней удалью… А в праведную минуту вдруг совершают то, что люди потом называют подвигом. И этому подвигу не удивляются товарищи героя, ибо они по опыту знают, что корни, истоки высокой солдатской решимости кроются не в мальчишеской лихости, не в показной браваде и ухарстве, а в честном отношении к долгу, к народу и к Родине.

Она, Ольга, знала: из таких же Лухманов. Сдержанный, не любящий позы, внешнего лоска и громких, торжественных слов, он способен в трудный час преобразиться. Собрать воедино волю и разум, проявить выдержку, пойти на обдуманный риск. Должно быть, в нем достаточно смелости, однако не броской, порывистой, вдохновенной, которая создает смельчаков, а будничной, обыкновенной, мужской, без которой на войне пропадешь. И нынешние рейсы, как все моряки, считает обычной работой, лишь осложненной опасностями войны. Ох Лухманов, Лухманов… Какие же вы сильные, наши милые мужики, если можете быть и трудягами, и бойцами одновременно! Не всякому народу это дано.

Внезапно со стыдом поймала себя на мысли, что тайком представляет Лухманова в положении Аннушки. Уж она бы, Ольга, его выхаживала, уж она б прикипела к нему каждой своей кровиночкой! И Лухманов не уходил бы в море, а всегда был бы с нею, на берегу. Наверное, множество женщин сейчас согласно, чтобы вернулся суженый пусть израненный, искалеченный, лишь бы живой… Господи, да о чем она думает? Как смеет? Лухманов — опытный капитан, и именно такие, а не юнцы, должны командовать в опасных рейсах судами! Она же первая отвернулась бы от него, если бы свой мужской долг променял на юбку! Как же она посмела, даже тайными мыслями, оскорбить его достоинство капитана и моряка? Дура, ох дура… «Совсем я обабилась», — вздохнула печально Ольга. Взглянула на часы и прибавила шагу.

Залив сверкал под полуденным солнцем. На причалах сонно понурили головы краны, задремавшие от вынужденного безделья. На рейде, в разных углах его, маячили редкие транспорты, отведенные друг от друга подальше, — порожние и потому громадные. А за рейдом, теряясь между сопками, уходил залив блистающей синевой к океану.

День стоял ясный, погожий, полный слепящего света и пахучей теплыни. Между мхами и жидким кустарником полярного мелколесья грелись голые проплешины гранитной тверди, и сопки, казалось, щурились от удовольствия, от яркого солнца и зноя — щурились как-то мирно, совсем по-кошачьи, готовые вот-вот замурлыкать. И не верилось, что за дремотными сопками и синевой залива начинаются незагаданные морские дороги сурового военного лета — те дороги, что не всегда заканчивались и часто обрывались в пучинах… Если бы можно было подняться в небо, думала Ольга, вглядеться оттуда в самые дальние закутки океана, может, увидела бы и «Кузбасс», затерявшийся крохотной точкой в том проклятом безбрежье. «Где же ты? — спрашивала она Лухманова уже не с тревогой, а с болью, отчаянием. — Где? И когда наконец вернешься?»

В машинном «Кузбасса» находились все, кто хоть чем-то мог помочь механикам ускорить ремонт. Даже Кульчицкого у «эрликона» заменил Семячкин, и четвертый механик, руководивший работой аварийной партии, успел измазаться в масле и ржавчине. Но чистота, внешний вид сейчас никого не интересовали: каждая лишняя минута посреди океана могла оказаться для теплохода роковой.

Конвой ушел уже миль на тридцать. Митчелл время от времени докладывал о том, что командир эскорта предупреждает суда: прослушиваются винты подводных лодок. Вблизи «Кузбасса» пока не появлялись ни лодки, ни самолеты: видимо, все внимание сосредоточили на конвое. В этом было спасение теплохода. Надолго ли? Забреди случайно в этот район какая-либо из лодок, пролети самолеты лишних десять — пятнадцать минут — и тогда… Даже находясь над конвоем, самолеты с большой высоты могли обнаружить «Кузбасс»: тридцать миль в океане — сущий пустяк. Хорошо, что небо затянуто дымкой.