Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Он звонил в кают-компанию, просил, чтобы Тося заварила покрепче кофе и принесла на мостик.

Медленно поднялся Митчелл. Рация теплохода работала лишь на прием, и лейтенант время от времени улавливал обрывки разговоров между транспортами, пытаясь по этим обрывкам определить, что же происходит в конвое. Вот и сейчас он нерадостно сообщил:

— Еще одного американца утопили…

Митчелл вырядился в парадную тужурку, из нагрудного кармана кокетливо выглядывал уголок платка. Такие же белоснежные края манжетов торчали из рукавов, и сам лейтенант казался сияющим, точно золотые галуны на тех же его рукавах. Лухманов окинул его неодобрительным взглядом, и Митчелл, заметив это, ухмыльнулся.

— Думаете, английский лейтенант по старая морская традиция приготовлялся к торжественной смерти?.. Ноу… Сегодня… как это по-русски? День моего ангела. День рождества… Нет-нет, рождения!

— Поздравляю, — смутился капитан.

— Спасибо…

Защищаясь от ветра, лейтенант поднял воротник тужурки и спиной прислонился к поручням. Мечтательно произнес:

— Дома, в Плимут, моя мама испекла пирог… И-мен-ной — правильно говорю?

— Именинный.

— Да, да… Зажгла двадцать семь свеча и каждый час молит бога быть милосердным для тех, кто в пути. И Мэри… мой систер, — пояснил он Лухманову, — обедает сегодня у нас. Ваша мама живет, мистер кэптэн?

— Нет, умерла. Я рос у тети… Но там сейчас фашисты.

— О-о… — посочувствовал лейтенант. — Если вы будете в Плимут, я обязательно представлю вас маме. Вы понравитесь ей.

— Почему же? — улыбнулся Лухманов.

— Вы — хороший моряк, мистер кэптэн. Мой отец, мой дед, мой… старший дед — как это?..

— Прадед.

— Они были моряки. В нашем доме моряки — самые уважаемые гости.

— Спасибо, — поблагодарил в свою очередь Лухманов. А Митчелл с явным сожалением добавил:

— Только у Мэри муж — инженер.

Он закурил, задумался, видимо вспоминая дом. И, должно быть, ему захотелось побыть одному, перечитать старые письма, взглянуть на семейные фотографии, потому что Митчелл в конце концов негромко промолвил:

— Спущусь в каюту…

— Да, да, конечно, — поспешно кивнул капитан.

Он понимал грусть английского лейтенанта: в такой день оказаться в океане без хода, даже не среди соотечественников, а на чужом корабле… Заскучаешь тут по-сиротски. «А что, если отметить день рождения Митчелла? — подумалось вдруг. — Когда будет ход, один-два спокойных часа выдадутся наверняка. Савва Иванович вряд ли станет возражать: маленький корабельный праздник не только обрадует Митчелла, но и поднимет настроение экипажа. Ну-ка вызову кока, посоветуюсь, что по такому случаю можно придумать! А Семячкину поручу, чтобы сообразил какой-нибудь памятный подарок имениннику от моряков «Кузбасса»… Решено».

После короткого совещания с коком опять заходил по мостику. Но теперь иные мысли нахлынули на него: грусть Митчелла невольно передалась и ему, Лухманову. Вспомнилась Ольга. Собственно говоря, не вспомнилась, ибо думал о ней постоянно, а как-то враз отодвинула властно остальные думы: о затерянности «Кузбасса» в океане, об опасности, обо всем на свете… Может быть, потому что не было у него ни матери, как у Митчелла, ни других близких — тетка и та находилась на оккупированной территории, — в минуты грусти чувства Лухманова сосредоточивались на том единственном, что имел он, помимо «Кузбасса» и моря: на любви к Ольге.

В последние месяцы он столько насмотрелся на мрачные берега фиорда, на море, на небо и транспорты, что они как бы заслонили собою в его уставших глазах, в их зрительной памяти облик жены. Ему становилось страшно, что он порою не мог припомнить ни взгляда ее, ни лица. Только руки оставались верными памяти да еще слух: он мог в любую минуту возродить в себе голос Ольги. Правда, едва Лухманов начинал думать о ней, как сердце наполнялось теплынью — огромной, расплывчатой, без границ, которая казалась больше его самого. И это радовало, успокаивало: значит, с разлукой его любовь не померкла. Она лишь утратила конкретность и стала такой же общей и равноценной частью моряцкого бытия, как теплоход, как океан без конца и края, как атаки вражеских самолетов… И если какое-либо из множества чувств одерживало верх, то не потому, что было сильнее других, а лишь по той причине, что наступало его безраздельное время. А события рейса с каждым днем оставляли для мыслей об Ольге времени все меньше и меньше.

Не взорвись дурацкая бомба у самого борта, не потеряй «Кузбасс» ход, будь теплоход по-прежнему в составе конвоя, который подвергается непрерывным атакам, — разве смог бы он, капитан, выкроить хоть минуту для дорогих и тоскливых воспоминаний. Он был занят совсем иным — тем, чем заняты все моряки на бредущих среди океана транспортах. Но разве означало бы это, что любовь к Ольге стала менее значимой в жизни его, чем все остальное?..

Сейчас, проклиная медленно ползущее время, Лухманов одновременно радовался тому, что получил возможность хоть немного, хоть мысленно остаться с Ольгой наедине. Косясь на сигнальщиков, словно те могли разгадать его тайные думы, он воскрешал в себе голос любимой, ощущение ее доверчивой и отзывчивой нежности, воскрешал слова, предельно откровенные и, несмотря на это, все же таинственные, слова, которые знали они лишь вдвоем.

Домик-сарайчик у моря, заросший виноградом, становился в такие минуты не воспоминанием, а мечтой… Переживут ли они с Ольгой войну? Вернее, не они с Ольгой, а он, Лухманов? И если переживет, вернется ли к прежней жизни? Или война окажется той жестокой гранью, которая разделит их жизнь на две совершенно разные, не похожие одна на другую, на две, из которых каждая имеет свое начало и свое завершение?.. Впрочем, надобно еще пережить этот рейс. Но разве нельзя порой помечтать даже о несбыточном?

И Лухманов мечтал. О южном горячем солнце, прокалившем ракушечник берега, о море, застывшем в июльском зное, о вялых листьях винограда, затеняющих дворик. Ольга возилась рядом у летней плиты-мазанки. Потом она встряхивала головой, сбрасывала сарафанчик и они вместе бежали к морю. Окунались в его прохладу, долго плыли от берега, и Ольга боязливо вскрикивала, натыкаясь на медуз. Он, смеясь, подплывал к жене, она обхватывала его шею и отдыхала в воде у него на руках. Это — воспоминания или мечта? Это прошло или только будет — в той жизни, новой, что наступит после войны?

К вечеру заросли винограда сгущались и превращались в полог, отгораживающий дворик не только от звездного неба, но и ото всех возможных забот. В сумерках пресно пахли перестоявшиеся бурьяны, перегретые за день, раздавались приглушенные и потому загадочные голоса на соседних дачных участках, и это еще больше отдаляло его и Ольгу от окружающего земного мира. Они обретали свой мир, ничем не связанный с внешним, который рождался и становился безмерным в них самих…