Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Глухой удар в борт внезапно приковал всех к месту. Люди в машинном обмерли, оцепенели. Растерянно, с неприкрытым испугом глядели на ряды пайолов, расположенных на уровне моря. Плеск волн, казалось, усилился во сто крат, он перекатывался в притихшей, затаившейся пустоте отсека, давил на уши, заставляя вздрагивать в ожидании самого худшего. «Быть может, прибило к борту плавучую мину?» — подумал, наверное, не один.

Удар повторился еще более гулко, потому что все напряженно теперь прислушивались. Кто-то из матросов попятился к трапу, кто-то невольно взглянул на входной тамбур — далеко вверху, почти у подволока, — словно прикидывал: успеют ли выскочить, если случится катастрофическое? Лица покрылись испариной, губы у многих подрагивали. Одно неосторожное слово, чье-нибудь резкое движение могли неосознанно послужить причиной тому, чтобы люди метнулись к трапам.

Первым опомнился Савва Иванович. Медленно, чтобы не истолковали превратно, а это могло произойти в мгновение, он поднялся со складного стульчика и подошел к переговорной трубе.

— На мостике!

И когда в ответ раздался голос Лухманова — тоже настороженный, поскольку каждый вызов из машинного был для капитана и надеждой, и опасением, — спросил:

— Что там гремит по правому борту?

— Сейчас проверю.

Моряки сосредоточенно смотрели в раскрытый зев переговорной трубы, откуда могли прозвучать слова и успокоения, и срочной команды, и приговора. Гудение дизель-динамо чудилось потусторонним: оно сейчас не воспринималось слухом, напрягшимся до предела.

— Ящик прибило к борту, сигнальщики проморгали, — сообщил наконец капитан. — Сейчас отведем за корму. — И после паузы в свою очередь поинтересовался: — Как там у вас?

— Порядок.

Облегченно вздохнули. Слышали, как бьется ящик в обшивку, смещаясь за корму. Но сами работали молча. Прежняя беспечность исчезла даже у молодых, точно моряки собственной кожей прикоснулись к смертельной опасности, ощутили, что непоправимая беда может настигнуть в любую минуту. Хорошо, проморгали сигнальщики лишь ящик, но мало ли ныне плавает в море всяческой дряни!

Да еще, должно быть, палубные матросы, входившие в аварийную партию, подумали с грустью о том, что на палубе все-таки лучше: видно небо и океанский простор, можно заранее заметить самолет и приготовиться к встрече, уклониться от бомб, самому нанести удар по врагу, а в случае если не повезет, успеть прыгнуть за борт или спуститься в шлюпку… А в этой чертовой яме чувствуешь себя как слепой: не знаешь, когда вздохнуть и куда ткнуться. Да и находишься глубоко под водой — попробуй выберись, если накроет… Тут вместо нервов тросы стальные нужно иметь.

— Надо бы подналечь, — промолвил Синицын сразу ко всем, — время не ждет. Кульчицкий, как трубопроводы?

— Сейчас начнем продувать.

— Добро… Навалимся, братья моряки, работенки осталось всего ничего — даст бог, управимся. — И впервые, наверное, в этот день, а может быть, и за весь рейс старший механик стеснительно улыбнулся: — Не может же быть такого, чтобы промеж нас никто не родился счастливым!

А в это время Лухманов уже седьмой час беспрерывно вышагивал по мостику. Его то и дело подмывало вызвать машинное, справиться, как там идут дела, однако всякий раз себя сдерживал: знал, что там и так работают на совесть, а частые напоминания капитана лишь усиливали бы нервозность. Пусть уж лучше капитанские нервы страдают, треплются на износ!

Самые рискованные часы, когда конвой находился поблизости и самолеты, атакуя его, тотчас обнаружили бы и одинокий теплоход, прошли. Конечно, опасность не миновала и ныне, но теперь на «Кузбасс» могли наткнуться лишь какой-нибудь заблудившийся летчик или случайная подводная лодка. Не в силах же немцы, в самом деле, контролировать весь океан!

Небо, с утра затянутое дымкой, начало полниться низкими грядами туч — и это тоже сейчас было на руку. Солнце потускнело, а после и вовсе погрязло в тучах. День стал сумрачным, как и море.

С севера задувал пронзительный ветер, и Лухманов поднял воротник мехового пальто. Сигнальщики жались по углам мостика, прячась от студеного дыхания океана. Ветер поскуливал в мачтах, в антеннах, скользил по обводам судна, мелким ознобом дрожал в натянутых тросах талей вываленных за борт шлюпбалок. Развело крутую волну, покачивавшую «Кузбасс». Но все же звуки ветра и моря не могли ослабить в Лухманове ощущения первозданной арктической тишины. Казалось, она наплывала из белых торосовых дебрей безмерной полярной пустыни — плотная и холодная, как многолетние льды. Эта стылая тишина обволакивала, чудилось, не только видимый простор, но и все внутри корабля, и самого человека: его суставы, легкие, кровь. Она как бы приковывала невидимыми цепями к извечному таинственному безмолвию Арктики.

Арктика сулила покой. Покой ледяной неподвижности, оловянного неба, слежавшихся столетних снегов. Этого покоя не нарушала даже пурга, стоголосая и слепая, ибо служила одновременно песней колыбельной, под которую мир засыпал, и погребальной, рождавшей метельные призраки. Пурга проносилась только над скованной плоскостью океана, а дальше, в вышине, царила великая немота, и небо беззвучно сгорало и корчилось в огнистых судорогах северного сияния. Потом замирало и небо. С него свисали застывшие сталактиты призрачного огня.

Арктический покой казался особенно желанным, заманчивым рядом с рискованными, изматывающими душу и нервы морскими дорогами военного времени. Он закрадывался в сердце как-то незаметно, вместе с усталостью, похожий на полусон, на предчувствие забытья… Наверное, и сигнальщиками, подумалось капитану, овладевают подобные чувства — вот и ящик прохлопали, напугали механиков… Лухманов закуривал, чтобы приободриться, стряхнуть с себя дремотное наваждение. Окликал съежившихся матросов, требовал быть внимательнее, зорче следить за небом и морем. «Может, это и есть арктическая болезнь, о которой читал в книгах старых полярников? Человека увлекает безмолвие, словно пленительная любовь; он, как лунатик, уходит в белую пустыню и исчезает бесследно. Такая же болезнь, говорят, существует и в тропиках, только призраки и миражи там покрасочней, опьяняющие. Людям средних широт, попавшим в тропики, часто не под силу расстаться с ними, вернуться в свои края… А может, все проще? Может, в тайниках человека подспудно дремлют инстинкты, доставшиеся от предков, а тропики, как и Арктика, их пробуждают?.. Тьфу, ну и мысли в голову лезут, этак можно до чертовщины додуматься… Крепись, капитан, не поддавайся усталости и сонной одури. На тебе лежит ответственность за «Кузбасс», за его экипаж, а немцы, возможно, бродят поблизости: за тучами и в глубинах..»