Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

— Глядите! — вдруг испуганно крикнул Марченко.

Между волнами то появлялась, то опять исчезала зализанная, обтекаемая горбатина, темная, словно покрытая краской мокрая сталь. Рубка подводной лодки? Лухманов бросился к ревуну, чтобы взметнуть экипаж боевой тревогой, и только в последний миг различил среди брызг косой хвостовой плавник. Остановился, облегченно перевел дыхание.

— Что же ты, Марченко, уже касаток пугаешься? — спросил неестественно весело, ибо все еще не мог прийти в себя окончательно. Смеялись матросы — откровенно, чересчур громко, медленно освобождаясь от страха. Улыбался и Марченко, радуясь тому, что ошибся…

Снова все потекло, как и раньше: в долгом, томительном ожидании. Но Лухманов, как ни старался, уже не мог вернуться к воспоминаниям. Хмурое море настораживало, таило в себе неожиданности, и мысли о судьбе теплохода целиком завладели теперь капитаном.

Все громче и отчужденней повизгивал ветер. Волна становилась круче — «Кузбасс» раскачивало. И в этом привычном гуле, не предвещавшем хорошей погоды, только дымовая труба по-прежнему хранила молчание, от которого теплоход казался еще более беспомощным и обреченным.

Лишь на исходе девятого часа свистнула переговорная труба из машинного. Из самых дальних глубин теплохода, будто из преисподней, донесся глуховатый голос Синицына:

— На мостике!

— Ну что там, Ермолаич? — негромко отозвался Лухманов, сразу насторожившийся, готовый услышать и обнадеживающее и самое горькое донесение.

— Да вроде порядок… Можно давать потихоньку ход.

— Ход? — зачем-то переспросил капитан, все еще боясь поверить в спасительную сущность доклада.

— Ага, ход! — довольно смеялся старший механик у другого конца трубы — наверное, наслаждался тем впечатлением, какое произвели на капитана его слова. Смеялись, должно быть, и те, кто находился с ним рядом, — труба бубнила и лопотала возбужденно и весело.

Наконец до Лухманова дошло, что это серьезно, что ремонт действительно, видимо, завершен. Он не сдержал своих чувств:

— Синицын, золотой ты наш Ермолаич! Да я расцелую тебя!

— Ладно, потом как-нибудь… Так что, запускать двигатель?

— Давай!

Лухманов поспешно отошел в угол мостика, откуда была видна дымовая труба, и нетерпеливо, выжидательно уставился на торчащие из нее концы выхлопных патрубков. Туда же, а не на море смотрели сигнальщики. Время ожидания казалось, наверное, всем гораздо более долгим, нежели девять минувших часов невольного дрейфа посреди океана. «Вдруг Синицын не все учел? Разве в таких условиях обследуешь тщательно все сложное хозяйство машинного? Заест какой-нибудь паршивый клапан — и снова болтайся без хода черт знает сколько…»

Выжидание становилось невыносимым. Лухманов чувствовал, как отчаяние медленно подкрадывалось к нему. Нервное напряжение достигло предела, выдержка, не подводившая много часов, сейчас изменяла ему, и капитану хотелось сорваться с места, броситься неведомо куда и зачем, лишь бы что-то делать, действовать, а не стоять истуканом. Собственная беспомощность доводила его до ярости и противной опустошенности одновременно, наполняла тело нетерпеливым зудом, с которым уже не могла управиться привычная неподвижность, — требовалась немедленная и резкая физическая разрядка. «Может, плюнуть на мостик, оставить здесь Птахова, а самому, как Савва Иванович, спуститься в машинное, чтобы хоть капельку отойти и забыться в непосильной работе?»

Лухманов опять закурил, хотя его поташнивало от табака. Главное, чтобы сигнальщики не заметили его состояния: нервозность капитана неизведанными путями тотчас же передается всему экипажу. Напрягшись, чтобы голос звучал спокойно и уравновешенно, он заметил матросам:

— На трубу глазеть нечего, наблюдайте за морем и небом!

«Ну что ж они там?» — подумал с досадой о мотористах. И в это время из патрубка беззвучно вылетело колечко гари. Потом, через несколько мгновений, вместе с гарью вырвался на волю и звук — какой-то пугливый и неуверенный, который тут же поперхнулся, зачах. «Неужели двигатель не запустится?» Но с четвертого раза звук, готовый снова заглохнуть, вдруг выпрямился, словно его подтолкнули изнутри, и забубнил неожиданно бойко и громко, хоть еще и неровно… Патрубки выплевывали соляровую жвачку, будто двигатель отхаркивался после ремонта, прочищал свое согревающееся нутро. Его работа, судя по звуку, постепенно приобретала ровность, втягиваясь в привычный, выверенный режим. А Лухманов по-прежнему стоял неподвижно, все еще не веря глазам и ушам, боясь, что рабочий гул дизеля вот-вот оборвется и опять наступит опостылевшая, тягостная тишина.

Вывел его из оцепенения доклад из ходовой рубки о том, что вахтенный рулевой на штурвале. Вахтенный штурман запрашивал курс. А Синицын из машинного недовольно интересовался, почему молчит телеграф и с мостика не поступает команда о ходе.

— А ну его, телеграф! — рассмеялся внезапно Лухманов. — Давай, Ермолаич, сам! Доводи по возможности ход до полного: нужно догонять конвой.

И опять рассмеялся, услышав, как глубоко внизу Синицын промолвил решительно:

— Ну, господи благослови… Кульчицкий, малый вперед!

Нет, он не мог смотреть сейчас никуда, кроме как за борт. Поднялись на мостик Птахов, Митчелл, и каждого капитан приглашал взглянуть туда же. Вода у бортов бестолково и растерянно шевелилась, заметно откатываясь назад, за корму. Волны, до этого плотоядно облизывавшие обшивку «Кузбасса», теперь пружинили от нее, шипели, будто злились, что потеряли власть над беспомощным теплоходом. Потом у форштевня с храпом рассыпался крутой и упругий вал, клокоча пеной, стал откатываться все дальше от борта, словно, привыкший к безнаказанности, не ожидал от «Кузбасса» встречного удара, и этот удар до беспамятства его оглушил. А форштевень уже распарывал следующую волну, за ней — еще и еще; судно набирало ход, и темная вода у его бортов выворачивалась нетронутой белизной разрезанной зыби, кипящих гребней и напуганных льдин.

Повеселевшими глазами Лухманов оглядывался вокруг. Уж сколько за свою жизнь, казалось, навиделся он этих волн, что разметывались форштевнем, и гремучей пены, бесконечно сопровождавшей корабль, и светлого кильватерного следа, взлохмаченного винтом!.. А поди ж ты, радовался им сейчас, будто видел впервые, любовался ими неприкрыто и откровенно. «Кузбасс» набрал ход, причем не какой-то там шестимильный, которым плелись в конвое, а полный, в двенадцать узлов, каким давненько не плавали. Океан грохотал, ощущая силу «Кузбасса». И к Лухманову как-то сразу вернулось доброе расположение духа, словно от него отодвинулись не только минувшие горести, но и заботы о будущем. В эти минуты капитан себя чувствовал почти счастливым. Может быть, поэтому он весело признался Митчеллу: