Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

— Разрешите я, товарищ лейтенант!

Она назвала англичанина товарищем лейтенантом, видимо не заметив этого, как не заметил никто, разве что сам Митчелл, отчего его раскрасневшееся лицо расплылось в еще более широкой улыбке.

А в это время в дверях появился четвертый механик Кульчицкий. Голову его украшала картонная зубчатая корона, под подбородком свисала растрепанная пакля, изображавшая бороду, но все в кают-компании сразу же догадались, что механик явился в образе Нептуна. И действительно, Кульчицкий развернул длинный свиток и, стараясь придать голосу басистые ноты, царственно провозгласил:

— «Грамота сия вручена владыкой морей лейтенанту британского флота Митчеллу в год тысяча девятьсот сорок второй, июля месяца, третьего дня на палубе советского теплохода «Кузбасс» в точке 72 градуса северной широты и 8 градусов восточной долготы (за точность координат штурманы не ручаются, поелику дрейфы и сносы им не подвластны); при ходе в двенадцать узлов (слава механикам!), пятибалльной зыби и дружеском расположении экипажа.

Великий Нептун дарует достославному Митчеллу отныне и навечно попутные ветры, яркие звезды и твердую палубу под ногами. Пусть сопутствует ему боевой успех, дабы сей воин мог всегда и везде сбивать и топить фашистские самолеты, субмарины и надводные корабли, а также всякую прочую нечисть, которая плавает по морю под флагом со свастикой».

«Ура» прокричали на, совесть.

На столах появились супники, и это — увы! — означало, что короткий праздник окончен. И тогда снова поднялся лейтенант.

— Уважаемые… — Он на миг замешкался, словно подыскивая сердечное слово. Потом взглянул на Тосю, вспомнил и рассмеялся. — То-варищи! Спасибо… Если я доживу до берега, я обо всем расскажу маме. В этот день я буду всегда вспоминать «Кузбасс» и говорить тост за советские моряки, за ваше счастье. Спасибо, мистер кэптэн. Спасибо, мистер комиссар… Савва Иванович.

Молодежь с Митчеллом еще оставались в кают-компании, а Лухманов заторопился на мостик. Уходя, он видел, как поспешно щелкал фотоаппаратом доктор, чтобы запечатлеть этот день, слышал, как именинник громко обращался к рулевому:

— Мистер Семячкин, когда прилетят самолеты, вы разрешите стрелять из ваш «эрликон»? У меня сегодня счастливый день!

— Плииз! — щегольнул Семячкин английским словечком.

«Совсем еще мальчишка», — подумал о Митчелле капитан.

На мостике Птахов угрюмо кивнул на море — плавали разбитые шлюпки, обломки, нагрудные пояса, рундуки… Пена на гребнях волн вдруг потемнела, стала коричнево-грязной, и Лухманов не сразу догадался, что это густые разводья мазута.

— Пока мы загорали без хода, немцы тут пощипали нашего брата, — промолвил старпом о том, что и так было ясно.

Война опять вплотную приблизилась к теплоходу, к его капитану и экипажу. И Лухманов, почувствовав это, почти машинально окликнул сигнальщиков, требуя быть повнимательней, приказал вызвать наверх дежурные артрасчеты. Но сигнальщики и без того напрягали зрение: обломки, то и дело встречавшиеся на пути, повергли их в уныние, и теперь им за каждой доской мерещились перископы, торпеды и всякая чертовщина…

Пожалуй, довольство выказывал лишь вахтенный штурман: следы недавних боев свидетельствовали о том, что место «Кузбасса» после многочасового дрейфа определено с достаточной точностью и теплоход, по всему видать, следует по пути конвоя. Профессиональное самолюбие вахтенного штурмана было удовлетворено, и этого ему, по молодости лет, вполне хватало, чтобы не думать ни о чем остальном. А может, война уже выработала в молодом моряке солдатскую привычку довольствоваться минутой и не загадывать наперед? Что ж, такой привилегии не имел капитан: Лухманов обязан был размышлять о том, что ожидает «Кузбасс» впереди.

Несмотря на полярный день, небо на востоке — в той стороне, куда двигался теплоход, — заметно потускнело. Казалось, будто за горизонтом рождалась настоящая ночь. И в этой скорее не темени, а почерневшей мгле внезапно заплясали холодные колкие искорки, словно за сводами окоема кто-то жег бенгальские елочные огни. То были разрывы зенитных снарядов, — значит, в небе над конвоем шел бой. Будь сейчас тишина, отголоски этого боя наверняка долетели бы до «Кузбасса»… Потом низкие тучи за горизонтом полыхнули багровыми отсветами пожара: должно быть, горел какой-нибудь транспорт.

Сигнальщики съежились и обо всем докладывали вполголоса. Видимый мир вокруг выглядел мрачно и устрашающе. Океан впереди по курсу раскалывался огненным пеклом, к этому пеклу приближался двенадцатиузловым ходом «Кузбасс», и не было для него иного пути.

«Может, сбавить ход? — мелькнуло вдруг у Лухманова. — Не догонять конвой, а следовать позади него, в отдалении? Гляди, и не обнаружит враг…» Но тут же сам устыдился заманчивой мысли: оружие «Кузбасса» входило в общую систему обороны конвоя — спасая себя, он тем самым ослабил бы огневую мощь каравана. «Нет, надо поскорее туда: вместе отбиваться от немцев надежнее. А пекло — что ж пекло… На то и война!»

Видел сполохи на горизонте и Савва Иванович. Он много часов провел на ногах, помогая механикам, и острая боль пронизывала теперь суставы, словно их сдавливали клещами. Но помполит, несмотря на тяжесть в ногах, когда каждый шаг отдавался во всем его теле, а трапы казались круче горных подъемов, все же решил обойти, на всякий случай, верхние палубы — подбодрить моряков, если при виде картины близкого боя нервы у кое-кого «действовали в обратную сторону», как выражался Семячкин.

Палубы были пустынны. Дежурные пулеметчики молча сидели у своих установок, а все остальные, пользуясь возможностью отдохнуть, разбрелись по каютам. Савва Иванович даже порадовался тому, что у тех, кто укрылся в каютах, не маячит перед глазами угрюмое море с обломками разбитых судов: и глаза должны иногда отдыхать от войны.

Не доходя до полуюта, увидел стармеха Синицына. Тот задумчиво сидел на задраенном люке трюма — все еще в новом кителе; глядя куда-то в море, курил. Чуть отодвинулся, освобождая место рядом.

— Садись… Ноги, должно быть, гудят, как телеграфные столбы?

— Есть немного, — сознался Савва Иванович, присаживаясь. — Что же не пойдешь отдохнуть?

— Некогда. Вот переоденусь и опять спущусь в свою преисподнюю: донка что-то барахлит по левому борту, а что с ней — никак не пойму.

— Без тебя там некому с ней повозиться, что ли? Механиков полный штат — пусть бы и выслуживали нашивки на рукава.

— А-а… — поморщился Синицын. — Пока все не перещупаю своими руками, покоя все равно не найду — такой характер дурной. — Он помолчал, старательно докуривая цигарку, потом вздохнул неожиданно: — Устал я, если честно признаться… Не от рейса устал — от жизни. На старости лет война — непосильный финиш.