Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

На сердце у нее потеплело. Раненый сигнальщик показался ей вдруг самым лучшим на свете, и девушка застенчиво обрадовалась, что ее захлестнула любовь к нему… Она не знала, что нам всегда кажутся лучшими те, кому отдаем мы свою доброту.

Марченко лежал бледный, без кровинки в лице, тяжело дышал, однако глаза его были открыты. И Тося, сердце которой уже все решило и за себя, и за парня, метнулась к нему, осторожно, едва ощутимо припала щекою к бинтам, пахнувшим холодно и отчужденно лекарствами.

— Миленький мой, родненький, все будет хорошо, слышишь? Доктор сказал, скоро поправишься! Останемся вместе на берегу, и я буду твоею женой — ласковой, верной…

Она уже позабыла о Савве Ивановиче, девушке верилось, что порыв ее самый естественный, искренний, идущий от вечных таинств души, что она готовилась к этой минуте все долгие месяцы службы на теплоходе, с того часа, когда впервые увидела Марченко. Все ее существо наполнилось звенящею легкостью, почти невесомостью, которая сладостно торопила, не позволяла остановиться на полуслове; окажись сигнальщик здоров, сейчас, наверное, решилась бы их общая жизнь и судьба.

— Ты не сердишься на меня, мой колосочек? Я была глупая… Нас, девчонок, всегда ведь учат: если нравишься парню, не выказывай радости, покрути для фасона носом! Вот и крутила… А после в каюте думала про тебя, говорила совсем другие слова. Хотела помолчать до берега, да что же теперь-то молчать! Люблю тебя, слышишь? Люблю!

Она сама удивлялась, откуда берутся слова… Временами пьянела от горячего стыда, вызванного собственным откровением, но с какой-то праздничной жертвенностью, с решительной упоенностью перешагивала через него, смутно догадываясь, что и стыд тоже может быть лаской. Именно эта упоенность заставила Тосю не прятать дольше лицо в бинтах, а взглянуть в глаза раненому. И ей почудилось, что они потеплели, стали добрее и мягче, и даже боль исчезла в них, погрузилась в невидимые глубины, будто ее, этой боли, и не было вовсе.

— Я знаю, ты не обидишь меня. Нам с тобой всегда будет хорошо. И нам, и нашим детям, которых я тебе нарожаю сколько захочешь… Не смейся, мой светлый подснежничек, что я покраснела: я ведь еще не привыкла с тобой говорить про такое!

Теплоход вздрогнул от выстрела пушки, и сразу же над головой натужно загремели «эрликоны». Палуба загудела от поспешного топота ног. Кто-то пробежал коридором, лязгнули железные задрайки, и до Тоси донесся тревожный возглас:

— Подводная лодка!

Она торопливо склонилась к Марченко, начала порывисто гладить его лицо, стараясь, чтобы он не услышал выстрелов и тревоги. Пытаясь заглушить их голосом, отвлечь сигнальщика горячечными словами, почти кричала:

— Я не отлучусь от тебя ни на секунду, до самого Мурманска! Я буду с тобою всегда-всегда, вечно!

Откуда-то докатились два глухих взрыва, и «эрликоны» над головой точно остервенели. Казалось, грохотал уже весь океан — и близко, и далеко. Испуганно и нервно то и дело звенел машинный телеграф в глубине теплохода, на корме стучала, захлебываясь, рулевая машинка, и «Кузбасс» кренился на крутой циркуляции.

— Ты мой, мой! — Тося судорожно покрывала поцелуями лоб и щеки сигнальщика. — Никому не отдам тебя, слышишь? Никому!

А бой вокруг нарастал, и «Кузбасс», кренясь, шарахался из стороны в сторону, словно не знал, куда убежать от нависшей над ним и остатками каравана смертельной опасности.

Уже несколько часов крейсерская эскадра, повинуясь приказу адмиралтейства, следовала на запад двадцатипятиузловым ходом. И чем дальше она отдалялась от оставленных транспортов, тем все больше возрастала тревога контр-адмирала Гамильтона. Он знал, что в том же направлении двигались в океане сейчас линкоры и авианосец адмирала Тови, но их курс нигде не пересекался с курсом крейсеров. Значит, эскадры в ближайшее время не встретятся? Но ведь успешно сразиться с германскими надводными кораблями, тем более с «Тирпицем», можно лишь объединенными силами двух соединений. Где же немцы? Когда произойдет с ними встреча? Указания адмиралтейства на сей счет были путаны и общи…

С мостика «Лондона» контр-адмирал невольно всматривался в горизонт, стараясь уловить хоть какие-либо признаки близости противника. Но вокруг только плавали пустые полузатопленные шлюпки, плотики, различное судовое имущество, хлам, а густые слои мазута укрощали и замедляли резвую строптивость разбежавшихся волн. Здесь лишь сутки назад прошел конвой, и этот его путь был отмечен на поверхности океана столь наглядно и столь печально. А на обоих траверзах «Лондона» держались живым укором к тому же миноносцы, покинувшие конвой. Каково там транспортам ныне? Уклонясь к северу, они выйдут из сферы действия вражеской авиации, и тогда главным врагом их станут подводные лодки. А против лодок — это уж знал Гамильтон — лучшие защитники — миноносцы.

Миноносцы… Командер Брум присоединил их к крейсерам, чтобы усилить эскадру для боя с германскими кораблями — боя, в неизбежности которого Брум, как и все остальные не сомневался: разве иначе он принял бы такое решение? Тем более что приказ адмиралтейства рассредоточить конвой автоматически освобождал Брума от дальнейшего эскорта транспортов. Правда, командер мог бы — и должен бы — подождать, пока суда разойдутся и начнут самостоятельное плавание. Но что теперь о том толковать… Ведь и он, контр-адмирал, тоже не напомнил об этом Бруму, а лишь предупредил, чтобы миноносцы точнее выдерживали строй. И морякам на транспортах сейчас не легче от чьих бы то ни было угрызений совести и запоздавших адмиральских умозаключений: если немцы вовремя разведали обстановку, они наверняка предприняли настоящую охоту за судами, оставленными без боевого прикрытия. Даже победа над «Тирпицем», таким образом, не спасет суда. Не слишком ли дорогая цена за возможный успех союзного флота? «Нет, Ютландского боя — увы! — не получится», — с грустью подумал Гамильтон.

Он чувствовал, что настроение экипажа крейсера с каждым часом ухудшается. Поделился своими мыслями с командиром корабля, и тот подтвердил его догадку:

— Люди не понимают, что происходит, сэр. На все доводы офицеров отвечают вопросом: «А транспорты?» Целесообразно, сэр, чтобы вы проинформировали экипаж об оперативной обстановке.

«А заодно и меня, и других командиров», — казалось, не договорил командир крейсера.

— Хорошо, — согласился Гамильтон.

Наверное, такое же настроение царило и на других кораблях эскадры. Особую неловкость Гамильтон ощущал перед американцами: это была первая операция, когда корабли американского флота подчинялись британским адмиралам. До сих пор союзные офицеры не высказывали по этому поводу никаких недовольств. А сейчас? Было четвертое июля — национальный праздник Соединенных Штатов Америки: День независимости. Поздравляя американских моряков, Гамильтон полушутя пообещал им в этот день торжественный фейерверк. И нахмурился, когда ему вручили радиограмму командира одного из американских крейсеров — тоже полушутливую, в которой, однако, проскальзывала издевка: «Надеемся на обещанный фейерверк, только не знаем, где его ожидать: в Исландии или в Англии?»