Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

— Спокойнее, спокойнее! — предупреждал капитан в микрофон комендоров. — Больше выдержки, точности!

Но унять волнение артиллерийских расчетов с каждой секундой становилось труднее: самолеты неотвратимо приближались, и нервы моряков напряглись до предела. Накал достиг той опасной степени, когда человек способен на опрометчивость, на безрассудство, на самый отчаянный шаг. Это душевное напряжение усиливалось, должно быть, сознанием, что крейсеры и миноносцы покинули конвой, что искать защиты фактически не у кого… А самолеты надвигались громадой, на глазах увеличиваясь в размерах, заполняя собою теперь не только прицел, но и небо, и море, и горизонт — от края до края. Сотни выстрелов, которые выплевывали «эрликоны» в минуту, казались смертельно медлительными в сравнении с нарастающим гулом приближающихся торпедоносцев.

Наверное, состояние экипажа хорошо понимал Савва Иванович, потому что заторопился с мостика на корму, где орудовала у артустановок разгоряченная молодежь: кок, Семячкин, механик Кульчицкий… Носовым орудием командовал Птахов, там же находился боцман Бандура — за них помполит беспокоился меньше.

Самолеты одну за другой начали сбрасывать торпеды — сбрасывать издалека: видимо, плотный огонь с кораблей заставлял нервничать и спешить немецких летчиков. Торпеды тяжко плюхались в волны, их ядовито-желтые зарядные отделения порой хорошо просматривались сквозь толщи воды, и было видно, как торпеды рыскали и клевали носами, пока приборы приводили их на заданные курс и глубину. Крайние транспорты перенесли огонь на них, стараясь сбить с курса или утопить. И это подчас удавалось: несколько торпед беспомощно остановилось, задрало кверху свои смертоносные головы, на какое-то мгновение высунув их из воды, затем они медленно ушли в глубину. Но те, которые от всплесков снарядов лишь изменили свое направление, продолжали двигаться внутрь каравана, и суда, нарушая колонны, шарахались в стороны, отстреливались, и пули, рикошетируя от воды, опять засвистели вокруг «Кузбасса».

— Всем, кто не занят, укрыться! — крикнул Лухманов.

Одна из торпед, ушедших в глубь каравана, в конце концов настигла случайную жертву. Она угодила в середину американского парохода, должно быть, в котельное отделение, потому что сразу же за взрывом торпеды последовал новый, еще более разрушительный, вспучивший палубы. Шлюпки были разбиты, разметаны, и люди прыгали за борт, еле успев сбросить на воду спасательные плотики. Транспорт осел так быстро, что шедшее следом судно едва не врезалось в его корму. Бороться за пароход было безнадежно. Помочь его экипажу теперь могли только спасательные суда.

Транспорт кренился, погружался, но следить за его агонией не было времени: атака торпедоносцев продолжалась. Один из «хейнкелей» тянул за собой черную полосу дыма, пламя, сбиваемое скоростью, расползалось по его плоскости, но самолет все еще торпеды не сбрасывал, упрямо продвигаясь к своей намеченной цели. От этого упорства обреченной машины морякам становилось не по себе. «Хейнкель» пронесся над самыми мачтами «Кузбасса», и Лухманову почудилось, будто он улавливает запах бензина и обгорающего металла. Он видел разбитый фонарь кабины, не мог поверить, чтобы кто-нибудь внутри самолета остался жив, но кто-то продолжал вести его, направляя в самую гущу конвоя.

Сбросив торпеды, самолеты круто взмывали вверх, подальше от греха, а этот не торопился нанести последний удар, шел сквозь сплошное месиво трасс, уже не считая ни своих ран, ни своих смертельных секунд. По нему стреляли все, стреляли хаотически, нервно — снаряды и огненные трассы скользили над головами «кузбассовцев», и временами казалось, что обезумевшие суда ведут огонь не по немецкой машине, а по советскому теплоходу.

Внезапно на левом крыле мостика взметнулось пламя вместе с гарью — Лухманова ослепило и отшвырнуло. Он не услышал грохота и не сразу понял, что какой-то шальной снаряд все-таки угодил в «Кузбасс». Капитана спас выступ рубки. А сигнальщик Марченко лежал в крови, пытался ртом схватить воздух, но в горле у него клокотало, и он задыхался, а может быть, попросту умирал.

Взбежал на мостик испуганный Птахов, что-то кричал — должно быть, звал доктора, — но Лухманов ничего не слышал. Голова была тупой и тяжелой, точно ее наполнили цементом. Обрывочные мысли не могли соединиться и он одними глазами отмечал все, что происходило вокруг. Перед «хейнкелем», совсем потерявшим высоту, вдруг оказался транспорт под полосатым американским флагом. Казалось, самолет уже не в силах переползти через судно, но в последнюю минуту он сбросил обе торпеды — его качнуло, и «хейнкель», едва не зацепив мачты транспорта, тут же за ним рухнул в море. Обе торпеды взорвались одновременно, и судно почти раскололось, прежде чем окутаться дымом и паром. И все это немо, беззвучно, словно Лухманов наблюдал картину боя чужими глазами.

Лишь после этого звуки начали просачиваться, какие-то отдаленные, смутные, потусторонние…

Появились доктор и Тося с носилками. Доктор хотел было помочь капитану, но Лухманов отрицательно покачал головой, указал глазами на окровавленного сигнальщика. Увидев Марченко, Тося побелела, с ужасом попятилась и громко закричала. Вахтенный штурман прикрикнул на нее, однако начал сам помогать доктору.

Марченко унесли. Тося, плача, последовала за ним в отдалении, боясь приблизиться к носилкам. Санитаркой она оказалась никудышной. Может быть, потому, что первым раненым был Марченко, который совсем недавно говорил ей о своей любви. И вот…

Боцман Бандура принес битый кирпич и мокрую швабру, молча начал драить палубный настил, залитый кровью. «Почему он покинул орудие?» — подумал недовольно Лухманов и только тогда обнаружил, что самолеты уже скрылись. Затонул и тот, что упал. Подорванные американские транспорты дымились теперь далеко позади. Возле них вертелся тральщик, его пушчонка то и дело вспыхивала, пытаясь потопить обреченные суда. Но те упорно держались на плаву, цепляясь за жизнь, и тральщик в конце концов дал полный ход, бросился вслед за конвоем, словно испугавшись, что может остаться в океане один. Исковерканные притопленные суда, покинутые тральщиком, напоминали издали огромные дымовые шашки, обозначавшие место недавнего боя. Густые дымы их медленно сползали за горизонт.

Потом оттуда докатились два глухих взрыва. Через несколько минут радист сообщил, что вражеская подводная лодка доносила открытым текстом о том, что потопила два американских транспорта. Успех летчиков немецкие подводники нахально приписывали себе.

Видимо, донесение приняли и на других судах, и это подстегнуло капитанов: значит, подводные лодки следовали по пятам за конвоем, а может быть, находились и рядом… Капитаны вдруг вспомнили приказ адмиралтейства рассредоточиться, о котором позабыли во врем боя, и конвой стал на глазах расползаться.