Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Вице-адмирал наконец оторвался от карты. Позвонил офицеру разведотдела:

— Поступило донесение о выходе кораблей противника из фиордов?

— Нет. Мы убеждены, они по-прежнему там. Доложили вторично сэру Паунду, но наше мнение он посчитал недостаточным, чтобы приказ изменить.

Положив трубку, тяжело отошел к окну. За крышами домов, в низком небе, лежали темные гряды туч — спокойные и дремотные, будто в мире ничего не случилось. Их сытая неподвижность вызывала протест: казалось, вес вокруг должно было корчиться в клубящихся облачных низвержениях, гудеть колокольным набатом, стонать ураганными порывами ветра, грохотом вывороченных деревьев, сорванных крыш и рушащихся кварталов… Тишина раздражала, как людская покорность. От нее покалывало в ушах. Должно быть, немецкие бомбы вернули бы сейчас душевное равновесие и собранность мыслей скорее, нежели будничная успокоенность Лондона.

Чувствуя, что ему душно, вице-адмирал прижался лбом к холодному оконному стеклу:

— Боже, сохрани Великобританию от позора!

«Кузбасс» догнал конвой в десятом часу ночи… Транспорты оставляли позади себя кровоточащий след — последние мили перед встречей с ними теплоход шел среди сплошных обломков, пятен мазута и перевернутых шлюпок. Издали «кузбассовцы» видели, как небо над конвоем то и дело распарывалось разрывами снарядов и трассами пуль. Потом бой утих. Но когда транспорты открылись взору, на многих из них еще клубились дымы недавних пожаров.

Митчелл, все еще возбужденный и праздничный, после того как экипаж отметил день его рождения, внимательно разглядывал караван в стереотрубу. Он первый сообщил о том, что впереди транспортов идут переменными курсами крейсера. Это обрадовало моряков, а Лухманов с веселой философичностью обронил:

— Что ж, лучше позже, чем никогда.

Митчелл тем временем оторвался от окуляров стереотрубы и внес поправку в свою прежнюю запись на краске рубки: 34—9. Потери уже превысили число погибших судов в предыдущем конвое, проследовавшем по этому же пути месяца полтора назад. Но цифра, выведенная лейтенантом, никого не удивила: обломки вокруг «Кузбасса» и без того красноречиво свидетельствовали о бесконечных атаках вражеской авиации.

Концевые корабли эскорта и спасательные суда, замыкавшие ордер конвоя, приветствовали возвращение советского теплохода флажными сигналами. «Восхищены вашим мужеством!» — читал сигнальщик сочетания по международному своду сигналов. «Рады вашему возвращению!» «Отлично сработано! В ближайшем порту с вас причитается».

— Это еще неизвестно, с кого… — проворчал Савва Иванович. — Небось если все обойдется, на бравых офицеров королевского флота посыплется звездопад!

— Что, жалко чужих орденов? — ухмыльнулся Лухманов.

— Чего мне жалеть их, бог с ними. Только рано пока впадать в телячий восторг.

Восторженными приветствиями соседей больше всех, пожалуй, гордился Митчелл: частица мужества экипажа принадлежала ведь и ему. К тому же он знал, что заслужить одобрение его соотечественников не так-то легко: англичане ревниво считали себя лучшими моряками в мире. И он поблагодарил судьбу, что его направили именно на советское судно, а не на какое-нибудь панамское или даже американское. Впрочем, на американских транспортах офицеров связи не было: там просто в состав экипажа входили офицеры военно-морского флота, которые руководили артиллерийскими расчетами и поддерживали связь с британским командованием.

Жаль, что на «Кузбассе» одна только девушка — Тося. На другом советском судне, идущем в конвое, целый расчет орудия состоит из женщин. Разве не приятно уловить в их нежных глазах восхищение? Хотя, если вдуматься, эти женщины достойны еще большего восхищения, чем мужчины. «Что ж, мы бы и восхищались друг другом!» — улыбнулся лейтенант и опасливо покосился на Савву Ивановича: не видит ли тот его мальчишеского настроения, которое не к лицу боевому офицеру?

— Лейтенант Митчелл! — прервал его праздничные размышления Лухманов. — Свяжитесь с коммодором. «Прошу разрешения занять свое место в походном ордере».

— Есть! — радостно отозвался тот.

Конвой хоть и поредел заметно, однако растянулся, раздался вширь, заполнив собою весь окоем. Старые пароходы, которых было немало, работали на угле, густо коптили, и дымы их создавали впечатление неокончившихся пожаров. Дымы сливались затем с потускневшим пологом неба, вызывая обманчивое ощущение ночного времени — в этих широтах стоял период сплошного полярного дня. Бесшумно покачивались на волнах льдины. Но порой они сталкивались, глухо раскалывались и скрежетали, и тогда чудилось, будто льдины до сих пор спали, а теперь вдруг проснулись, разбуженные ударом, и испуганно ропщут, взывая о милосердии. Они казались тоже частицей затаившейся ночи.

Транспорты двигались курсом норд-ост, к близкой, должно быть, кромке паковых льдов. О них напоминали захлесты ветра, острые и студеные, снежные заряды, которые все чаще заволакивали горизонт. Когда заряды редели или уносились на юг, в мутный простор океана, вдали вырисовывались громоздкие контуры мачт крейсеров, идущих впереди каравана. Все вокруг невольно пронизывало сердце чувством безмерной затерянности, и просто не верилось, что здесь, на краю планеты, их могут отыскать самолеты или подводные лодки врага.

Ответа от коммодора не поступало, но Лухманов вел «Кузбасс» к той колонне, в которой следовал раньше. Обгоняя транспорты, проходя вблизи них, он видел, как на палубы высыпали союзные моряки и пялили глаза на «Кузбасс», как на чудо: они до сих пор, очевидно, не верили, что, отстав от конвоя, можно выжить и уцелеть.

Из радиорубки принесли бланк: «Искренне рад. Жму руку. Капитан Гривс».

— А почему там замешкался Митчелл? — спросил недовольно Лухманов.

— Коммодор и командир эскорта ведут оживленный радиообмен с крейсерами. Вклиниться в разговор невозможно.

«Ладно, займу свое место в колонне самостоятельно. Не может же коммодор на запрос ответить отказом! А позже обо всем ему доложу». Словно отгадав его мысли, с соседнего транспорта замельтешили световые тире и точки. Сигнальщик вслух принимал их:

— Поздравляю с возвращением. Отстаю, уступаю ваше прежнее место. Желаю благополучного плавания.

— Поблагодарите, — приказал капитан сигнальщику, и тот застучал в ответ створками фонаря.

«Кузбасс» опять находился в конвое, в походном ордере. На какой-то миг мелькнуло праздничное ощущение, будто вернулись домой, в родную семью. Но тут же угасло, потому что Лухманов с сожалением передал в машинное, чтобы ход сбавили до шести узлов. Снова начиналось плавание медлительное и тягостное. Да и сам теплоход словно почувствовал это: он как-то сразу понизил тон выхлопных патрубков, грузнее осел в тяжелую воду. Волны у его бортов тоже тотчас же перестали греметь и взрываться и теперь проплывали мимо нехотя-равнодушно, точно довольные тем, что теплоход наконец-то угомонился, смирился и уже не крошит их с силой форштевнем. После быстрого хода шесть узлов показались Лухманову почти дремотным покоем. И вместе с этим покоем к нему возвратилось предчувствие опасности и тревоги.