Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

— Кажется, наш папа уснул.

Начав совещание, первый лорд самыми мрачными красками обрисовал оперативную обстановку в Северной Атлантике. По его мнению, германский флот вышел из норвежских баз, чтобы перехватить конвой, и, значит, трагическая развязка могла наступить после ближайшей полуночи.

Он обвел грустным взглядом собравшихся и с упреком, адресованным неизвестно кому, с затаенной обидой сказал:

— Я всегда был убежден, что североатлантические конвои в Россию в условиях полярного дня невозможны.

Но, видимо, почувствовал, что никого не убедил, что офицеры не видят причин для столь тяжких выводов и угрюмого пессимизма.

— Скажите, «Тирпиц» вышел из Альтен-фиорда? — спросил он у офицера разведотдела.

— Пока таких сведений нет. Мы не имеем информации даже о том, что германские корабли готовятся выйти в море в ближайшие часы.

— В таком случае можете ли вы с уверенностью сказать, что «Тирпиц» все еще стоит на якоре в Альтен-фиорде?

Офицер разведотдела пожал плечами.

— Нам обязаны доносить только о выходе, а не о стоянке на якоре.

Спокойствие офицера, казалось, успокоит и сэра Паунда. Действительно, разведка не располагала какими-либо признаками того, что германская эскадра покинет фиорды в течение ближайших часов. Но первый лорд невнятно буркнул о том, что туманные разведданные не проясняют, а еще больше запутывают обстановку.

— В этих условиях, — скорбно изрек он, — мы не вправе рисковать флотом метрополии и вынуждены отозвать корабли в Исландию.

Вице-адмирал слышал эти слова уже не впервые, а по кабинету прокатился глухой ропот. Паунд демонстративно тяжко вздохнул, словно сочувствовал одновременно и себе, и офицерам, и экипажам далеких транспортов, и с той же скорбной определенностью добавил:

— Ввиду нависшей угрозы, видимо, целесообразно конвой рассеять.

— Рассредоточить, — поправил его кто-то, по привычке придерживаясь точных военных терминов.

Штабные чины брали слово согласно давно заведенному порядку. Во внешне сдержанном тоне нет-нет да и прорывались горячность, резкость, несогласие с доводами адмирала флота. Его не поддержал, по сути, никто. Высказывались разные предположения, но общая мысль сводилась к тому, что силы немцев не так велики, чтобы союзному флоту спасаться бегством, что время крутых и фатальных решений не наступило, что в любом случае необходимо выждать, прежде чем отводить боевые корабли от конвоя. Лишь заместитель начальника штаба согласился с мнением первого лорда. Он полагал, что соединенный конвой, следуя вдоль кромки паковых льдов, будет лишен пространства для маневра и сможет отворачивать по чистой воде только к югу, под жерла корабельных орудий противника.

Сэр Паунд слушал молча, облокотившись о стол, потирая кончиками пальцев виски, словно страдал головной болью. Временами казалось, что он погружен в забытье, не улавливает слов, и те проплывают мимо него. Не ведая, слышит ли их первый лорд, говорившие невольно понижали голос.

Когда высказались все, Паунд еще какое-то время сидел неподвижно все в той же позе… Потом очнулся, медленно и устало поднялся. Во взгляде его отразились обида и горечь: и потому, что его не поняли, не поддержали, и потому, что груз тяжелых решений, равно как и возможных последствий их, он должен взвалить на собственные плечи.

— Всю ответственность я беру на себя, — промолвил он глухо. — Время не терпит.

Фраза прозвучала столь театрально, что многие отвернулись или потупились.

А лорд опять опустился в кресло, потянулся за бланком радиограмм и стал торопливо писать, повторяя вслух для общего сведения приказ:

— Секретно. Весьма срочно. Крейсерам на полной скорости отойти на запад…

Повисла такая гнетущая тишина, что было слышно, как адмиральское вечное перо скользит по глянцу бумаги. Штабные чины были подавлены и оскорблены: оказалось, что все решено еще раньше, до совещания, и их созвали во имя пустой формальности, заставили участвовать в мелодраматическом фарсе, именуемом военным советом, где первая роль давно заучена и отрепетирована. Моряки, боевые офицеры, они не привыкли к подобным спектаклям, и каждый из них, отдавая любой приказ, не разыгрывал бы, по крайней мере, из себя великомученика и провидца. А вице-адмирал, видя, с какой уверенностью лорд излагает строки давно продуманного приказа, с грустью подумал: «Глупость и трусость — всегда решительны».

Паунд подписал вторую радиограмму:

— Тови, Гамильтону, Бруму. Секретно. Срочно. Ввиду угрозы надводных кораблей конвою рассеяться и следовать в русские порты.

— Рассредоточиться, — снова поправил кто-то, но теперь едва слышно…

Выходили из кабинета молча, боясь взглянуть друг другу в глаза. Свершилось невероятное — такого еще не знала история британского флота. Наверное, не один себя почувствовал в эти минуты подобно жителю Помпеи в последний день ее: все, чем привычно жили, на чем с детства воспитывались — от наступательных традиций Джервиса и Нельсона до ревниво оберегаемой чести королевского флота, — как девять веков назад в маленьком итальянском городе, рушилось и летело в тартарары…

Кое-кто не сдерживался, бросал злые реплики:

— Пусть крейсера буксируют швабры, чтобы следы замести!

— Господи, что о нас подумают русские?

— Почему только русские? Что подумают англичане?

— Придется в рисунок Юнион Джека вписать еще один крест: черный!

Вице-адмирал вздрогнул: еще никто никогда не осмеливался так пренебрежительно отзываться о британском флаге.

Опустошенный, он в своем кабинете замер перед картой Атлантики. Жадно закурил, однако не сигару, а сигарету: хотелось как можно глубже вдыхать крепкий табачный дым, чтобы хоть немного успокоиться, собраться с мыслями, обрести способность соображать.

Белое поле карты властно приковывало взор — от него невозможно было отвести глаз. На кораблях еще не успели радиограммы расшифровать, там пока не знали рокового приказа адмиралтейства. Моряки полны были веры но веры уже не существовало: ее отвергли и предали. Такова религия современных святош. Только ныне святоши рядятся не в сутаны, а в мундиры с нашивками адмиралов флота. Их не страшат ни проклятия погибших, ни божья кара, ни путь на Голгофу, ибо на Голгофу они поднимаются не с тяжкой ношей черной совести и не в терновых венцах, а в адмиральских фуражках, в лимузинах новейших марок. Святая вершина для них становится не местом страданий и мук, а лишь площадкой для вознесения и пьедесталом для памятника. Они обретают казенное величие, минуя распятие. Распинать по их воле будут других. И даже в будущем история не обрушит на головы их небесные громы, потому что история, как лживая летопись, способна осуждать и тут же оправдывать, ниспровергать и опять возвеличивать по сто раз на день. «Черт побери, что за мысли лезут мне в голову!.. Какое нам дело до будущего и истории, если сейчас, через несколько часов, могут погибнуть в море сотни честных людей! Погибнуть лишь потому, что искренне верят в разукрашенные святыни. Разве не такой же святыней изображают наши летописцы британское адмиралтейство?»