Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

— Огонь! — зачем-то крикнул он снова, хотя судовое оружие и так гремело безостановочно. Раскалившиеся стволы «эрликонов» отдавали багрянцем. Галстук у Митчелла давно сполз набок, фуражку сорвало взрывной волной, и волосы прилипли к взмокшему лбу. Но он ничего не замечал вокруг и, упоенный боем, лишь жадно ловил сеткой прицела вражеские машины. Рядом помогал ему Семячкин, который время от времени, не отрываясь от дела, отгребал ногой стреляные гильзы. Кок теперь вел огонь с установки Кульчицкого, ушедшего с Птаховым на «Голд Стэллу», а подручным у кока был один из спасенных американских матросов.

Бомбардировщики не приближались, а как-то скользили с высоты на «Кузбасс», точно намеревались врезаться в него всей четверкой.

«Эрликоны», подстегнутые этой атакой, участили огонь. И только Мартэн по-прежнему сохранял спокойствие. Он долго и особенно тщательно наводил орудие, склонившись к прицелу, словно шептал слова заклинаний; но после выстрела все вдруг увидели, что снаряд разорвался под самым брюхом одного из бомбардировщиков. Тот подпрыгнул и боком вывалился из плотного строя. Дым и пламя тотчас же охватили его, и горящий самолет потянулся в сторону, точно заторопился к берегу. Но до берега было множество миль, и он, теряя высоту и надежду, наращивая скорость, ибо почти пикировал, ринулся вниз, к воде.

— Ура-а! — завопил боцман Бандура и с восторгом хлопнул Мартэна по плечу. — Ты же ворошиловский стрелок! Влепил ему под самую пуповину!

Мартэн не понимал ни слова, однако широко улыбался, смущенно и добродушно, довольный и своим боевым успехом, и восторженностью напарника. А боцман не унимался:

— Ты же герой, парень! И тебе медаль полагается! Советская, «За отвагу»!

Сбитый бомбардировщик зарылся в воду, она закипела и сомкнулась над ним; волны с барашками прокатились над местом гибели, будто затаптывали его, чтобы самолет, не дай бог, не вынырнул снова, чтобы и помину о нем не осталось.

А поредевшая стая с воем пронеслась над «Кузбассом», остервенело изрешечивая воду вокруг пушками и пулеметами. Потом самолеты разлетелись в разные стороны — летчики, видимо, поняли наконец, что вместе они представляют удобную цель, за что уже поплатились одной машиной, что нападать на судно целесообразней с различных курсовых углов, дабы не дать морякам возможности сосредоточить огонь. «Прямо скажем, не асы, — подумал о них Лухманов и встревожился: — Сколько же у них еще горючего?» В микрофон скомандовал:

— Третья установка — на левый борт, вторая — на правый! Носовое орудие — цель по выбору!

Самолеты повторяли атаку, однако теперь с трех направлений. Отбиваться стало труднее, и даже Мартэн заторопился: орудие стреляло чаще, чем прежде, то и дело разворачиваясь с борта на борт.

То ли потому, что рассредоточенный огонь теплохода по каждому из самолетов естественно ослабел, то ли горючее у врага кончалось, а летчики решили все же добиться успеха любой ценой, бомбардировщики перли на «Кузбасс» сломя голову, напролом. А может, гитлеровцы побаивались возвращаться несолоно хлебавши на берег, пред строгие очи начальства? Не смогли ведь разбомбить торговое судно, при этом потеряли машину — за такое благодарностей не выносят… Пулеметные очереди уже прошили дымовую трубу на «Кузбассе», разнесли в щепы шлюпку, звонко барабанили по бортам.

Но когда показалось, что запал самолетов иссяк, что они безрезультатно израсходовали и горючее, и боезапас, — нельзя же считать победой разбитую шлюпку! — Мартэн внезапно схватился за грудь и начал медленно оседать на палубу.

— Союзник, ты что? — испуганно подхватил его боцман Бандура и, обернувшись, надорванно крикнул: — Доктора!

И в тот же миг пулеметная очередь прострочила, словно швейной машиной, и его широкую спину. Лухманову даже почудилось, будто он видел, как задымилась куртка Бандуры.

— Доктора! — закричал теперь капитан.

Судовой врач в белом халате взбежал по трапу на полубак, упал на колени перед Бандурой и Мартэном, судорожно расстегивая и разрывая одежду на них. Потом он устало разогнулся, обернулся к мостику и грустно отрицательно покачал головой. Это означало, что в его помощи уже не нуждались ни американский лейтенант, ни боцман.

Самолеты у горизонта соединились опять и неторопливо направились к югу, к далекому норвежскому берегу. Успеха они не добились, но черное дело свершили…

Несмотря на гул двигателя, над океаном повисла какая-то пустая звенящая тишина. Раскаленные стволы «эрликонов» безвольно уставились в море. Рядом, среди груды стреляных гильз, сидели молчаливые люди — опустошенные, оглохшие от недавнего беспрерывного грохота, — и не было у них сил поднять головы, отереть вспотевшие грязные лица, потянуться за куревом… Лухманов взглянул на часы — бой с самолетами длился восемь минут.

Он все еще не мог прийти в себя от столь неожиданной смерти Мартэна и Бандуры. Где же он, капитан, просчитался? Когда ошибся? Ведь все складывалось так удачно: они не пропустили бомбардировщиков к Птахову, уклонились от бомб, сбили вражеский самолет… И вдруг — эти проклятые последние секунды боя, когда немцы атаковали, по сути, на издыхании… В чем же он дал промашку? Мог бы отвернуть или сманеврировать ходом?

Конечно, он сознавал, что в бою никто не застрахован от гибели. Но боль и обида не покидали его, и их во сто крат усиливало то обстоятельство, что Мартэн и Бандура не дожили до победного завершения боя лишь несколько коротких секунд. Существует ли высшая справедливость? Почему в бою раньше других погибают именно те, кто заслуживает права выжить и победить? Быть может, ценой их жизней и достигается чаще всего победа?.. «Если дойдем до Мурманска, напишу докладную о геройском подвиге американского лейтенанта».

На полубак печально поднялся Митчелл. На лице мертвого Мартэна застыла мягкая, слегка ироническая улыбка, словно он продолжал разговор со своим английским коллегой: «Ну как настроение, брат лейтенант? Убедился? Привет британскому адмиралтейству!»

Эта мысль настолько потрясла Митчелла, что он в ужасе попятился от убитого. Потом, не оглядываясь, соскользнул по поручням трапа на палубу и быстро скрылся в жилом коридоре.

На мостике Савва Иванович, успевший после боя побывать на «эрликонах», озабоченно произнес:

— Люди крайне устали. Может, разрешим, капитан, выдать по сто граммов водки?

Лухманов кивнул. А помполит, видя, как тот осунулся за последние сутки, предложил:

— Сказать, чтобы принесли тебе кофе? С коньяком?

— Спасибо, не надо… Пусть принесут ведро пресной воды, хочу умыться. Ощущение такое, будто на все тело налипла пороховая гарь.

Появился растерянный радист, поспешно доложил: