Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Появление четверки бомбардировщиков сейчас воплощало в себе акт самой черной несправедливости. Позади было множество вероятностей гибели, которая там никого не удивила бы, не показалась бы случайной, невероятной: когда «Кузбасс» дрейфовал в океане один с поврежденным двигателем; и в схватках с торпедоносцами, что лезли к транспортам напролом; и во время атак подводных лодок… Но теперь, когда до спасительных льдов оставалось несколько часов ходу, когда душа наконец обрела свободную, как вздох, облегченность, когда робкая надежда минувших суток обратилась прочною верой, — гул приближавшихся моторов чудился как насмешка, как надругательство над пережитыми муками, над стойкостью и выдержкой моряков. Опасность обрушилась излишне и запоздало — мобилизовать себя снова перед угрозой ее уже не хватало сил.

Моряки глядели на самолеты неподвижно, с застывшими лицами, и Лухманов, пожалуй, впервые заметил в глазах подчиненных страх. Вырваться из растерянности ему самому помогла тревожная мысль о «Голд Стэлле». Транспорт, ведомый Птаховым, совсем недавно скрылся за горизонтом, успел уйти всего миль на двадцать, и самолеты, пролети они лишних десять минут, обязательно обнаружат судно. А там — один пулемет, малочисленный экипаж, которому не справиться ни с пожарами, ни с пробоинами, и на случай горестного исхода — одна только шлюпка. Да и ход у «Голд Стэллы» меньше, чем у «Кузбасса»… Значит, любой ценой нельзя пропустить самолеты на север. Необходимо приковать всю четверку к себе, принять удар на себя, тем более что горючее у врага наверняка на исходе.

— Огонь! — крикнул капитан.

Первым громыхнуло носовое орудие, и пустая гильза со звоном покатилась по полубаку. Боцман Бандура тут же послал в канал ствола новый патрон, а Мартэн, приникнув к окуляру прицела, неторопливо, спокойно вращал рукоятки наводки… Снаряды вспороли небо вблизи самолетов — американский лейтенант отлично знал свое дело. И эти разрывы подбодрили «кузбассовцев». Тотчас же взревели и «эрликоны», вытягивая к врагу смертоносные жала трасс. С кормовой установки, отстранив кока, вел огонь Митчелл. Он стрелял почти безостановочно, долгими яростными очередями, словно пытался в них вылить боль, что накопилась у него на душе.

Самолеты, будто удивленные агрессивностью теплохода, развернулись в его сторону, и Лухманов облегченно вздохнул: Птахов мог спокойно продолжать плавание.

Расстояние между «Кузбассом» и вражескими машинами стремительно сокращалось. Те летели, не снижая высоты, по-прежнему плотной группой, и Лухманов понимал, что уклониться от россыпи бомб будет почти невозможно. Вся надежда была на то, что сильный встречный огонь помешает четверке сбросить бомбы одновременно. Наверное, вместе с капитаном догадался об этом и Мартэн. Он изменил прицел, и снаряды начали рваться впереди самолетов. Расчет лейтенанта был прост: когда разрывы возникают перед глазами летчиков, не у каждого хватит выдержки бомбить прицельно и хладнокровно. И Мартэн справедливо, должно быть, решил, что психическая атака на фашистских пилотов могла сейчас оказаться гораздо успешнее, нежели эффективность самого артогня. «Умница!» — благодарно подумал о нем капитан.

Мартэн оказался прав: один из воздушных экипажей не выдержал — от самолета раньше времени оторвались две бомбы. Лухманов явно видел, что они упадут далеко впереди «Кузбасса», но ему стоило огромных усилий, чтобы не отвернуть. Он был настолько издерган, что один только вид тупорылых бомб, ринувшихся вниз, требовал от всего его существа движений, действий — все равно каких, лишь бы резких и быстрых, потому что на неподвижную сосредоточенность уже не хватало физических сил. Наверное, на суше в такие минуты люди, не выдержав, поднимаются в штыковую атаку, и ярость, захлестнувшая душу, помогает избавиться от той напряженности, невыносимой и торопящей, что делает порой человека либо беспомощным, либо бездумным и опрометчивым, способным на лихой и дерзкий, однако безрассудный поступок. Но то на суше… А здесь — корабельный мостик, крохотный клочок палубы в несколько шагов шириной, где не было места, как однажды сострил Семячкин, даже для того, чтобы «перед смертью рвануть на груди тельняшку». Этот клочок приковывал к себе намертво, и Лухманов завидовал артиллерийским расчетам, которые могли двигаться, забываться в своей боевой работе, вкладывать в эту работу закипавшие, ищущие выхода, рвущиеся наружу чувства.

Тело капитана цепенело и мелко подрагивало от нетерпения, подступившего к горлу, от непреодолимого желания куда-то метнуться и что-то делать. Но он, закусывая губу, заставлял себя стоять неподвижно у машинного телеграфа, ибо имел право только видеть, молниеносно рассчитывать маневры «Кузбасса» и принимать решения. Противоборство неудержимых чувств и разума, который должен был остаться ясным, лишало Лухманова обычного хладнокровия, и он колдовал на мостике почти механически, рефлекторно: его капитанский опыт опережал естественные порывы, срабатывал быстрее сознания и часто ему вопреки.

Он все-таки выдержал и скомандовал рулевому только тогда, когда остальные самолеты сбросили бомбы. Может быть, ему помогло то уверенное спокойствие, с каким орудовали на полубаке, перед глазами, Мартэн и боцман Бандура. Казалось, нервы у этих двоих созданы из стальных многожильных тросов и никакой поворот событий не мог нарушить их деловой увлеченности боем. Ритмичные выстрелы носовой пушки как бы вносили расчетливое спокойствие и в хаотическую стрельбу «эрликонов», и все это вместе мгновениями создавало обманчивое впечатление, будто «Кузбасс», в конце концов, гораздо сильнее четверки бомбардировщиков, которые все на виду, которые легко расстрелять и рассеять. Но те, непонятно почему, продолжали настойчиво наседать на «Кузбасс», и моторы их тоже захлебывались от злобы и ярости.

Бомбы упали в море в том месте, где должен бы быть теплоход, не измени он курса. Они накрыли собою площадь, в которую вместилось бы три «Кузбасса». Видимо, в этом и заключался замысел фашистских летчиков: нанести единый, объемный и массированный удар, уклониться от которого невозможно.

Над волнами вздыбились грязные столбы изорванной воды, грохот пронзил не только уши, но и тела моряков, в лица ударила тугая стена теплой и приторной гари. Потом вода обрушилась на палубы, смывая за борт пустые гильзы. Но по тому, как судно, описав коордонат, послушно возвращалось на прежний курс, Лухманов понял, что оно невредимо. По крайней мере, не утратило ни скорости, ни управляемости… Летчики все-таки просчитались: они не долетели той сотни метров, которая лишила бы «Кузбасс» пространства и времени для спасительного маневра. Мартэн заставил их дрогнуть — и спас теплоход. Словно обозленные неудачей, самолеты опять разворачивались к «Кузбассу». «Неужели у них остались бомбы?» Нет, бомб не осталось… Об этом Лухманов догадался, когда самолеты начали резко снижаться и на их плоскостях засверкали огнистые точечки. Сомнений не оставалось: фашистские летчики, израсходовав попусту бомбы, решили расстрелять теплоход из пулеметов и пушек.