Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

Потом были книги из тюремной библиотеки, единственное утешение в лагерной жизни. Среди них особый отклик в душе встретили книги по православию. Уж неизвестно, каким чудом странная для советских времен подборка оказалась на зоне, но за её чтением Калашникову удалось скоротать свой срок настолько, что и не заметил, как пролетели годы за колючей проволокой. Всё, что было в его жизни прежде, выстраивалось в незримую цепь, увязывающую все разрозненные события, и возникло новое ощущение времени – чувство вечности.

Из колонии Калашников вышел новым человеком и с прочно привязавшейся уголовной кличкой Монах. На воле потратил много времени на восстановление членства в Союзе художников, но, отбросив эту затею как никчёмную, принялся за иконопись. Ощущение необходимости этого возникло в одночасье – как ангел крылом тронул. Не ища ни заказчиков, ни славы, он незаметно обрёл и то и другое. Местное отделение Союза художников городка Речинска, куда он перебрался, предложило ему вступить в его ряды. Николай Иванович согласился, поставив условием, что будет числиться под псевдонимом Николай Монахов. С обретением нового имени, которое ему удалось даже записать себе в паспорт по заявлению о смене имени и фамилии, он окончательно, как он думал, оторвался от своего прошлого. А также и от семьи брата Ивана, которому своей судимостью, как он полагал, мог здорово навредить. Правда, с юных лет они с Иваном практически не общались. Слишком разные были интересы, да и жизнь сложилась слишком по-разному. Иван работал инженером в КБ, растил дочку, строил дачку. Это Николая метало по свету перекати-полем. В последний раз виделись на свадьбе у Николая. На суд Иван благоразумно не пришёл, чему художник только рад был, слишком позорно и гадко всё это. Теперь же между ними столько стен воздвигнуто, что уж точно не перескочишь. И, слава Богу, думал художник, сосредоточенно погружаясь в новую жизнь под новой фамилией.

Состоялась персональная выставка, собравшая огромное число богомольных старушек и вызвавшая бурю недовольства в рядах номенклатурных чиновников всех мастей. Выставку преждевременно прикрыли, и больше Монахову предложений участия даже в коллективных выставках никто не делал. А он и не стремился к этому. У него появилась тайная мечта открыть в ставшем родным городе церковь, восстановив здание из руин, в которые превратило его советская власть. И провидению Господню было угодно позволить ему осуществить мечту. Все годы в провинциальном Речинске Монахов дружил с пожилой вдовой бывшего регента церковного хора Евфросинией Николаевной Беглецовой, для которой написал несколько икон. Чистая дружба двух набожных людей вызывала пересуды в скучной провинции.

Заветную мечту посетить могилу учителя и откопать спрятанное сокровище откладывал с месяца на месяц, с года на год. Пока не случилась новая беда. На сей раз уже безо всякой вины с его стороны, за чьё-то чужое преступление, по ошибке следствия и суда или по коварному навету невидимых врагов, оказался Калашников-Монахов вновь за решёткой. И вот в последние дни пребывания на зоне судьба послала ему Царя, кого все знают лишь как «хозяина» зоны. А он оказывается тем, кто связывает воедино нити разорванного сюжета его жизни, указуя, куда идти дальше. А бедолага Штопор этого не понимает!

– Да, Штопор, ты дурак, если так говоришь, – после долгой паузы ответил Монах, – меня завязать нельзя. Но все мы живем в миру. И здесь, на «зоне», и там, на воле. И все соблазны мира, все скорби мира проходят через наши тела и души. Не в том святость человеческая, чтобы пройти по земле и не запачкаться в её грязи. А в том, чтобы ни на секунду своего бытия не забывать о вечном. О душе, например. О Слове. Помнишь: «И Слово было у Бога. И Слово было Бог» [55] ? А понимаем ли мы, что значит эта формула? Ведь её можно прочесть и туда и обратно. Если Слово – Бог, то Бог – Слово. О том и поют в храме: «Без истления Бога Слова Рождшую, Сущую Богородицу Тя величаем» [56] . Бога Слова! Вникни. Царь не ворог, не искуситель. Что ни предложит, не станет мне ни петлей завязывающей, ни бичом карающим. Важны слова, в коих Бог. От кого бы ни исходили. Вспомни Евангелие. Кого простил Христос на кресте? Куда склонилась глава его? Разве не был прощённый великим грешником [57] ? Был. Но, уверовав в Бога Слова, испросил Слово прощения. И Господь даровал по вере. А ты, маловерный, сомневаешься, горько видеть сие.

Штопор замялся на миг. Слишком велика была страсть, распирающая его. Бывает и так: со страстью, почти бесовской, приходят люди к Богу, а придя, не могут принять Его. Мучимы правым огнём, жаждая справедливости, алкая цельности, не могут найти способа примирить в душе небо и землю. Вот и маются, либо пускаясь во все тяжкие, как изверятся в возможности воссоединения двух полюсов, либо самоистязаясь в наивном тщании, что так, дескать, обретают подлинную святость. А религия в переводе означает воссоединение. Вечного и сиюминутного. Земного и небесного. Суетного и неподвижного. Двух полюсов, без коих невозможна жизнь. Назвавший его по имени-отчеству Монах, задел очерствевшую в страсти богоискательства душу уголовника. Но не примирил разорванные этой страстью полюса. Штопор возразил:

– Тогда на хрена всё это? Наказывают за преступления, в которых уже раскаялся? Почему наш «самый гуманный в мире» суд всё равно сажает фраера, плюя на то, что он искренне покаялся? И даже судья знает, что если помилует его, он скорее станет праведным человеком, чем если побывает в колонии? Если достаточно, как ты говоришь, только Слова, то почему Слово раскаяния не снимает наказания?

– Вот ты опять в своем штопоре. Ропщешь на богоустановленный принцип неотвратимости кары. А любой суд не учитывает раскаяния и не смягчает наказания?

– Но ведь ты-то сам, Монах, ни в чём не виноват! А срок мотаешь, а ещё повяжут с блатными. Руками того же Царя. Разве не орудие в руках дьявола и наш суд, и наша воровская система, где всяк откинувшийся – заведомо «шестёрка» в руках матёрых уголовников?

– Я тебе уже сказал, завязать того, кто видит горний свет, невозможно. А за что я отбываю свой срок, уж не тебе судить. Если нет в обществе закона, по которому можно было бы судить за грехи в душе, то Господь попущает судить за вины чужие. Ведь не судит мирской суд за мысль об измене. А в библии сказано: «Не прелюбодействуй в сердце своем». У меня на душе столько грехов, сколько на десятерых хватит. А ты всё из меня какого-то праведника лепишь!

– Но разве другие, те, которые тут реально за дело сидят, сделали столько добра, сколько ты? А ты их считаешь чище себя! Зачем же ты к себе такой строгий, а другим прощаешь столько?

– Штопор, – почти ласково отвечал Монах, – глупости говорить не надо! Мне по жизни Господь столько авансов надавал, что веку не хватит все отработать. А с этих мужичков какой спрос?