Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

– Марик, по-моему, это как раз по твоей части, – и, обращаясь к Григорию, тоном скорее утверждения, чем вопроса, уточнил:

– Ты ведь, Григорий, насколько я понимаю, сейчас не у дел? – Гриша кивнул, сглотнув застоявшийся ком в горле. – Ну вот и отлично. Для нашего человека есть хорошая прибыльная тема. Раз коммерсант, наверное, у тебя есть и своя фирма? – Шмулевич опять молча кивнул. – Ну, просто всё как по нотам. Значит, идите сейчас с юристом, он всё расскажет. До скорой встречи, я надеюсь! – и протянул Григорию, оторопевшему от неожиданного поворота событий, крепкую ладонь для пожатия.

Гриша проследовал за Глизером в здание, ещё год назад бывшее местом его постоянной работы. Они поднялись на второй этаж и вошли в кабинет, дверь которого Григорий открывал с замиранием сердца: ведь это был некогда его кабинет. Правда, дрожь сменилась удивленным разочарованием, едва они оказались внутри. Вся обстановка, на подбор которой Берг потратил немало сил и складывал с такой любовью и знанием дела, была напрочь сменена. Вместо внушительной стенки под красное дерево – застеклённые полки, на месте добротного массивного стола у окна – странная металлическая конструкция, мало похожая на рабочее место кабинетного начальника или юриста, у стены, там, где прежде стояло любимое Бергом кожаное кресло на колёсиках, предмет особой гордости и шика, – нудный типовой стул, на котором, судя по всему, и полчаса усидеть целая проблема, стены, ранее украшенные красивыми фотоплакатами с видами зарубежных курортов, лицами популярных певцов и комсомольской агитационной символикой, были покрыты однотонными обоями, поверх которых не было ничего, если не считать скромного портретика Ельцина в углу напротив окна. В общем, подчёркнутый душный аскетизм и унылая будничность обстановки делали кабинет не только чужим, но даже неприятным. Глизер сел на стул за шокирующе урбанистической конструкцией, снял с полки папку с документами и, указав ею на стул напротив своего места, протянул Шмулевичу. Тот послушно принял бумаги, неловко садясь на указанное ему место, и услышал вопрос:

– Всё же, Григорий, почему такой странный псевдоним?

– И чем же он, по-вашему, странен?

– Как-то я ни в одной афише или рекламе концерта не встречал подобной откровенно националистической клички.

– Отчего же! – возразил Берг, усаживаясь поудобнее на неудобном стуле и разворачивая папку. – Вы не помните, как называлась картинка Гартмана, по которой Мусоргский в прошлом ещё веке создал пьесу «Два еврея – богатый и бедный»? Это из его знаменитых «Картинок с выставки».

– Откуда ж мне помнить столь специфические вещи! – улыбнулся Глизер. Ему начинал откровенно нравиться странный молодой человек, которого Локтев приготовил для выполнения весьма щекотливых поручений, о которых тот пока и понятия не имел.

– Это не столь специфические вещи. Клуб «Что? Где? Когда?», небось, любите, так вот, это в таком же духе. Картинка называлась Самуэль Гольденберг и Шмуль. Ну, Гольденберг переводится легко, это понятно: золотая гора. А вот «шмуль» так запросто не переведёшь, если не знаешь содержимого картинки Гартмана. В общем, бедный, бедный еврей, – стараясь за словесной мишурой скрыть своё волнение, велеречиво излагал Григорий, украдкой продолжая оглядывать интерьер и убранство кабинета. – Так я вот и есть тот самый Шмуль, он же Шмулик, он же Шмулевич. В общем, бедный еврей бывшего бедного Советского Союза.

Глизер рассмеялся. Нет, определённо молодой человечек заслуживает того, чтобы дельце, предлагаемое Локтевым, не стало в жизни Шмулевича «путёвкой в тюрьму». Марик с интересом разглядывал своего собеседника, пока тот излагал ему странную историю своего творческого псевдонима, а тот, отчаянно пытаясь совладать с дрожью в руках и голосе, говорил, нёс какую-то несусветную чушь и никак не мог ответить сам себе на один вопрос: «А зачем он, в самом деле, выбрал себе такой псевдоним?». За этим вопросом вставала целая череда образов и ассоциаций, выстроившаяся в длинный извилистый ряд. Персоналии и расплывчатые обобщённые фигуры, конкретные символы и абстрактные понятия в этом ряду объединяло одно не до конца осознаваемое Григорием чувство. Не отдавая себе полностью в этом отчета, он испытывал странную робость перед Ароном Моисеевичем Зильбертом, будучи не в силах взять в толк, откуда у этого седовласого мэтра такие обширные познания и фантастическая эрудиция. Он робел перед его младшим братом Исааком – холёным красавцем, которого и видел-то всего несколько раз, но отчего-то сразу добровольно спасовал перед его агрессивной сексуальностью и горделивой статью. Он не мог отделаться от ощущения своей внутренней ущербности перед умнейшим и обаятельнейшим Владленом Исааковичем Михельбером, отцом своего школьного приятеля и соседа, буквально-таки подавлявшего своим интеллектом и умением строить великолепно отточенные фразы. Всякий раз, когда судьба сводила Григория с тем или иным представителем еврейского роду-племени, он испытывал безотчётное желание сразу и безоговорочно отдать пальму первенства. Те его однокурсники, кто был причастен к еврейской крови, оказывались и успешнее его, и талантливее, и востребованнее. Как-то само собой получалось, что именно на них, в первую очередь, обращали внимание, когда надо кого-то поощрить. Да и девчонки, по наитию выбирая себе друзей-приятелей, в двух случаях из трёх отдавали предпочтение еврейским юношам. В училищные годы, пришедшиеся на пик «эпохи брежневского застоя», ко всему, что связано с евреями, подмешивался сладко-горький привкус «диссидентской запрещённости» – вполголоса пересказывались еврейские байки и анекдотцы, слегка замешанные на благоговейном трепете с одновременной издевательской насмешкой. Но тогда «еврейская тема» не претендовала на роль ведущей, оставаясь, скорее, пикантной приправой к любой беседе, «мясом» которой было что-либо посущественней. Но в годы консерваторские, совпавшие с тем, что теперь громко называют во всём мире «перестройкой», тема евреев и еврейства затмила в Гришином окружении все прочие темы. И не оттого вовсе, что среди консерваторской публики евреев было гораздо больше, чем среди другой. Оказалось, что эта тема непонятным образом злободневна, способна «прицепом» вытащить по ассоциации практически любую волнующую современного человека тему – будь то тема свободы слова и демократии или тема насилия, войны и борьбы за мир.

– В общем, так, Григорий, – отсмеявшись, продолжил Глизер, – нужна фирма со своим, так сказать, человеком во главе, чтобы проводить оформление через МИД групп в заграничные поездки. Приглашениями от наших партнеров во Франции, Италии, Скандинавии мы обеспечим. А в ваши задачи входит юридическая проводка и формальное придание законности поездкам.