Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

Кровожадность «опера» была следствием страха. Слова Андрея о Беллермане – скорей всего, не блеф. Значит, сам «опер» вполне мог оказаться разменной пешкой, что, в случае чего, окажется или в застенках у того же профессора, или, чего доброго, на кладбище. Ни того, ни другого не хотелось, и он горячился. Целебровский был противником преждевременных силовых акций. Он убеждал своего «опера», что пока нет неопровержимых свидетельств встречи отца с сыном, подобными действиями они скорее навредят поиску, чем ускорят его.

Монах исчез. Эстония «показывала зубки», изо всех сил стараясь выглядеть настоящей «заграницей». Виза, загранпаспорт, тотальный контроль. Давно ли питерские да псковские выходными ездили в «Чухну» за шмотками, погулять по кабакам и расслабиться! Теперь невозможно, даже для урождённых эстонцев, проживающих вне «фатерлянда». Новые порядки установились так быстро, что живущие у границы сельчане, привыкшие мирно торговать с соседями по обе стороны рубежа, не успели и глазом моргнуть, как оказались разделенными друг с другом. Ни по воде не переправишься в гости к родственникам, не напоровшись на патрули, ни по суше. Леса – и те патрулируются добросовестными полицейскими, будто вернулась эпоха «лесных братьев». Эстонские старики, помнившие и «Большой Союз», и немецкую оккупацию, и «самую короткую республику» [66] , несмотря на весь хуторской патриотизм, не признававший сильной власти над собою, сокрушённо покачивали головами: ещё свежи восторги по вот-вот грядущей долгожданной Независимости, а оборачивается она не тем, чего хотели и на что уповали раньше. Понимая, что и налегке-то незамеченным не пройти, а уж о том, чтоб контрабандой провезти сундук с Чёрной Книгой, и речи нет, Монах думал прибегнуть к чужому опыту уголовников. Оставаться с Книгой долго на одном месте по эту сторону границы нельзя! В любой момент могут засечь те, о ком Царь и Отец Василий Бесов Изгоняющий предупреждали. Заметая следы своего пребывания на этой земле от зорких глаз ведомства, он уходил всё глубже в земли русско-белорусского порубежья, где во время Великой Отечественной запросто целыми деревнями люди прятались от слежки, да и ныне тоже. Пару раз его останавливали «менты» для проверки документов, несмотря на монашеское одеяние. Он понял, что в оперативке имеются данные на него, поменял внешний вид, и, прикидываясь деревенским жителем, двинулся пригородными электричками. Пару раз на него натыкались те, кого он опасался. Чувствовал их по глазам. Петляя зайцем, он уходил всё дальше в глухие леса, к опустевшим хуторам, заброшенным дачные участкам. С заветной котомкой не расставался ни на миг. За полгода бродяжничества Монах с горечью обнаружил, как много людей вымерло за последнее время, и, прежде всего, в деревнях. Иные из некогда многолюдных сёл встречали скелетами выгоревших домов, одичавшими котами, разбегавшимися при виде двуногого существа, ставшего причиной их плачевного существования. В иных теплилась жизнь численностью в полторы-две старухи столетнего возраста. Иные, на первый взгляд, радовали добротностью ухоженных домов, собачьим лаем из-за забора и огоньками в окнах за занавесками, но, единожды пообщавшись с обитателями такой деревеньки, Монах стал обходить их стороной. Выкупленные, а то и даром взятые у вымирающих местных жителей, эти поселения состояли по большей части из людей с другим цветом кожи, практически не говорящих по-русски и всякого человека русской внешности готовых отдать на растерзание собакам. Если это и не вытекало из речи, то вполне читалось во взглядах. Особенно, у детишек, шумным выводком пасущихся на богатых подворьях. Волчата с детской непосредственностью глазели на одинокого иноплеменника как на дичь. «Вот оно, настоящее иго монгольское, – думал Монах».

Чудо произойдёт в начале июня 1992 года, заставшего отощавшего странника в сельце Ерошаты. У Монаха совсем закончились деньги, в котомке полбуханки хлеба да пара варёных яиц. Лесные дары ещё не взошли, и вся надежда была на то, что удастся дойти до какого-либо ночлега с подкормом у сердобольной русской хозяйки. За время странствий Монах повстречается с такими же одинокими странниками и многому у них научится. Главное: никогда не планировать, не загадывать. Он перестанет опасаться, что выследят, убьют, отнимут заветные свитки. Время лишь обострит чувство опасности, и от всякого рискованного поворота или встречи он будет уходить задолго до того, как она возникнет. Милиции со временем станет не до бесчисленных нищих бродяг всех возрастов, обходящих вдоль и поперёк родную землю без направления и цели. Одни, как и он, в рясах, возможно, и не имея никакого отношения ни к одной из церквей. Другие – в лохмотьях. Грабежом и разбоями промышляли, видать, только в больших городах, и полупустые земли обезлюдевшей провинциальной России были для Монаха вполне безопасны.

Вечер будет сгущаться на востоке, пока над западом ещё горело и даже чуть пекло. Монах будет идти просёлком от Ерошат до Прилук, рассекавшим густой смешанный лес. Почти неезженая дорога последней накатанной колеёй со следом протектора сохранит отпечаток с последнего дождя, когда земля была набухшей и липкой, три дня тому назад. Поверх этого – ни следа. Сколько времени идти до села Прилуки? Готовься к очередной ночёвке в лесу! Вдруг услышит Монах из-за спины приближающийся звук старенького ЗИЛа. Грузовичок, деловито преодолевая убитую дорогу, неотвратимо настигнет странника. Монах решит не оборачиваться. Но, когда машина поравняется с ним, водитель притормозит, откроется дверь и раздастся бодрый мужской голос:

– Ангел в дорогу, честной отец! Куда путь держим?

– Иду-то я к Богу, да не знаю дорогу, – ответит Монах, останавливаясь. Его глаза встретятся с глазами водителя, и словно искра пробежит. Мужчина заглушит мотор, соскочит со ступеньки, хлопнув дверью, и вплотную подойдёт к Монаху. Тот машинально прижмёт к себе лямку своей котомки за спиной.

– Ты ли это, Иваныч? – воскликнет мужчина, вглядываясь в лицо Монаха, словно проступившее из небытия.

– Может, и так. Только ныне другое имя у меня.

– Постарел, постарел. Ишь, бородищу отпустил! А и то, почитай, четверть века пролетела. Да не бойся ты, в самом деле. Полезай в кабину, до Вязниц еду! – и водитель протянет руку. Монах неторопливо примет её и неспешно проследует внутрь. Он, конечно же, вспомнит одного из мужиков заветного села. Вот уж неисповедимы пути твои, Господи! Не искал встреч с прошлым, а оно само стучится в двери! Да ещё и тогда, когда не чаешь… От судьбы отказываться грех. Принимай, Николай, какая есть! И ответит Монах, усаживаясь поудобней:

– Кажется, ты из немцев? Генрихом звали.