Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

– Все твои предки по мужской линии были хранителями чёрных книг. Староверы-чернокнижники. А предки супружницы твоей служили императору и отечеству верой и правдой и твоих предков смертным боем били, потому что в чёрных книгах угрозы государству великие. И стали они яблоком раздора между родами вашими. И раздор этот продолжается из века в век. И это абсолютно!

– У меня… я знаю точно, – сиплым срывающимся голосом еле проговорил Андрей, у которого уже совсем потемнело в глазах, – никаких чёрных книг нет… Меня вызывали… я говорил, что ничего не знаю… отец… Они с мамой давно в разводе… Я сам… Я сам… они говорят, отец изменник… Я не знаю, ничего не знаю… Где-то в Северной Индии… Я подписку… давал подписку…

Лицо Беллермана изменилось. Он будто выключил рентгеновский луч своего взгляда. Как?! Его и здесь обошли? Кто? Целебровский? Логинов? Почему ему ничего не известно? Какая подписка? Нужно срочно включать Долина. Беллерман дотронулся до плеча медленно сползавшего по берёзовому стволу Андрея:

– Ладно, хватит! Очнись! Довольно! Кто тебя вызывал? Слышишь меня? Кто тебя вызывал? Что они хотели от тебя?

Но Андрей, похоже, ничего уже не слышал. В ноздри бил резкий запах, смешавший пьянящий сладкий дух свежезапекшейся крови, едко-пряный – горелой человеческой плоти и слабый привкус пороховой гари. Омерзительно-притягательный запах войны, незабываемый для всякого, кто хоть единожды вкусил его. Запах, тем привязчивей, чем тяжелее связанные с ним воспоминания. Так не пахнет жизнь – только смерть. Андрей бы просто упал к ногам профессора, если бы вдруг рядом не возник председатель. Простоватый с виду, он оказался далеко не прост. Это Беллерман почувствовал, едва скрестился с ним взглядом. Мгновенно по коленям пробежала дрожь и в руках возникла слабость. Старичок подхватил падающего Андрея и крикнул ему прямо в ухо:

– Эй, сынок! Хватить, говорю! Это я! Воин Пантелеич! Дышать! Говорю тебе, дышать! Ртом дышать! Что ты ушки-то развесил? Будешь слушать всяких дуролюбов, сам дуриком сделаешься, – Андрей открыл глаза, сознание возвращалось. Он слабо улыбнулся, проводя рукой по морщинистой щеке склонившегося над ним председателя «Ветерана».

– Дуролюбов, – повторил он, – шизофилов…

Беллерман, не говоря ни слова, побрёл прочь. Старик и молодой человек, стоявшие в обнимку, не удостоили взглядом ещё больше ссутулившуюся фигуру уходящего профессора.

Андрей приходил в себя долго. Сначала до сознания начали доноситься звуки, мало-помалу делавшиеся разборчивее. Затем нос уловил резкий запах нашатыря, но без отвратительной пряности последнего. От ударившего в нос запаха Долин открыл глаза и увидел склонившегося над собой Воина Пантелеича и стоящую рядом с ним заплаканную Машу. Она не видела, когда Андрей открыл глаза, и продолжала о чём-то горячо спорить с председателем кооператива, стоя у него за спиной. Долин удивился, почему не слышит её голоса, хотя другие звуки уже явственно проступили из тишины небытия, в которую он только что был погружён. Потом сообразил: она говорила энергично, но шёпотом, оттого голос забивало шумом работающего двигателя за стенкой. Долин приподнял голову и слабым голосом спросил:

– Где я?

– Лежи, солдатик, лежи, – заворковал старичок, прижимая его голову обратно к подушке, где, оказывается, она перед тем покоилась. Маша заголосила-запричитала по-бабьи. Но председатель резко оборвал:

– Не голоси, чай не покойник! Вишь, глядить во все глаза, знать, жив.

– Где я? – снова спросил Андрей, оглядывая стены помещения.

– Вот заладил! На земле покуда, не под землёю. Довольно с тебя? – заворчал дед, и стало весело. Андрей улыбнулся и спросил:

– И долго я был в отключке? Это становится недоброй традицией.

– Шутишь? Ну и хорошо! – промолвил старик и добавил:

– Сколько спал, неважно. Теперь всё! Хватит мучать и себя и вон её, – он кивнул на Машку, с трудом сдерживающую слёзы, и, сдвинув мохнатые брови, продолжал:

– Твой Беллерман, или как там его, шарлатан. Таких во время войны ссылали подальше.

– Воин Пантелеевич, – всхлипнула Маша, – но как же! Он же лечил Андрюшу! Помогал потом ещё.

– Лечил, – заворчал старик, – а от чего, скажи на милость, лечил? Ась? Вона как залечил! Знам те лечения. Одно лечим, от другега помирам.

– И всё-таки, где я? – в третий раз спросил Андрей и получил ответ, от которого ясности в голове не прибавилось:

– На работе. Где ж тебе быть-то, сердешному! Вот отлежишься тута, а потом подумам, куда тебя пристроить.

– Что значит пристроить? – встревожилась Маша.

– А то и значить, – спокойно и наставительно молвил дед, – что домой вам никак нельзя. Не то гости пожалують, каких и не ждали.

– Какие ещё гости? – глухо переспросил Андрей, силясь подняться с места.

– У, шалопут! – прикрикнул на него дед, властно прижимая обратно к подушке головой. – Тебе ещё день лежать, не вставать! Прыгать он вздумал! А что до гостей, то вона, хозяйку свою спроси. Она тебе скажет, кто уже приходил, а кого ещё ждать. А я покуда за настоящим дохтуром схожу. – И вышел вон, слегка хлопнув дверью. Андрей снизу вверх вопросительно глянул на жену. Та отвела глаза, поправляя ему подушку, и, как бы не обращаясь к нему, скороговоркой сказала:

– Стоило тебе вчера свалиться, как все сразу про тебя вспомнили. Такие поиски учинили, будто ты преступник в бегах. Еле отбоярилась. И сама несколько часов кряду не знала, что ты не просто на работе, а опять валяешься, – поймав тень досады на лице Андрея, поправилась:

– Извини. Не так сказала. Я испугалась, что с тобой совсем плохо. Спасибо Воину Пантелеичу, успокоил.

– Ты не сказала, кто меня искал, – поторопил муж.

– Да-да, – ещё более торопливо заговорила Маша. – У меня вчера выходной был, ты знаешь. Всё время дома. Только ты ушёл, звонок: Локтев справлялся. Год не звонил, а тут вдруг здоровьем заинтересовался. Я чую неладное, но говорю, всё в порядке, а у самой уже поджилки затряслись. Думаю, чего этому-то гадёнышу надо.

– Он не гадёныш! – угрюмо вставил Долин.

– Тебе видней, но я не люблю таких. По головам шагает, на всех наплевать…

– Гадёныш, гадёныш! – вставил Воин Пантелеич.

– В общем, отбрехалась, – продолжала Маша. – Хожу, занимаюсь цветами. Снова звонок.

У Андрея заныло сердце. Как же он куда-то денется, как говорит дед, если дома останутся любимые цветы без присмотра! Ему и на два дня не уехать. Маша прочитала мысль мужа и заворковала:

– Не беспокойся, хожу за ними хорошо. Да и два дня-то всего без тебя! Сегодня с утра полила, сухие листики сняла, так что всё хорошо, – проведя по голове Андрея тёплой рукой, жена продолжила:

– Так вот, новый звонок. Ах, да! Сначала после Локтева звонила мама. Я с ней давно не виделась. Поэтому проговорили долго. Через полчаса какой-то незнакомый спрашивал тебя, допытывается, где тебя найти, говорит, что срочно. Но я ж помню наш уговор: о твоей работе никому. Помню, бедовали без денег и без работы. Ничего не говорю. Он, знай, своё гнёт. Я тогда спрашиваю, зачем, мол, ему знать, где ты да что ты, если я знать его не знаю и он не назвался. Он покрутил-покрутил да и раскололся. Говорит, весточка у него от отца твоего. Я помню, как ты говорил, что и слышать об отце ничего не хочешь. Но тут меня как будто чёрт дёрнул. Сама не знаю, почему говорю ему, что могу передать, потому как ты очень занят и вряд ли сможешь с ним встретиться. Он говорит, хорошо, через полчаса буду. И пришёл. И принёс. Посылочка такая аккуратненькая, не слишком тяжёлая, но и лёгкой не назовёшь. Расспрашивал о тебе. Но я – как партизан…