Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

За незапланированной генеральной уборкой пролетел день. И другой. И третий. Надя методично обшаривала все углы мастерской и, по мере того, как их оставалось меньше, а паспорт так и не находился, её лицо становилось всё мрачнее. Володя несколько раз переспрашивал, не брала ли она паспорт куда – может, потеряла его где на улице. Надя определённо утверждала, что видела паспорт как раз накануне визита клерка из турфирмы, купившего работы Туманова. И вообще, из дому паспорт без особой нужды выносить привычки не имеет. На четвёртый день, в минувшую среду, поняв, что паспорта нет, отправилась Надя в милицию с заявлением об утере. И не вернулась. Володя прождал её до девяти вечера и забил тревогу. Начал обзванивать больницы, справочное о несчастных случаях, звонил в отделение милиции. Нигде ничего вразумительного ему ответить не могли. Только утром, в десятом часу, когда не сомкнувший глаз художник пребывал в состоянии, близком к истерике, позвонил мужчина и, представившись капитаном милиции, сообщил, что найдено тело с огнестрельным ранением в голову, по описаниям совпадающее с разыскиваемой им женщиной, и просил прибыть в морг для опознания. Дальнейшее происходило, как в бреду. Милицейские протоколы. Допросы. Встреча – первая и последняя – с сестрой погибшей. Свидетельские показания. Долгая процедура оформления документов на беспаспортную покойницу. И зияющие провалы абсолютной пустоты между этими разрозненными событиями, заполняемой водкой. Пять дней беспробудного пьянства, прерываемого общением со следователями, чиновниками похоронного бюро, другими людьми, всплывавшими в воспалённом сознании Туманова оборотнями или призраками. А вчера этот смрадный туман был озарён ещё и картиной, о существовании которой Володя напрочь забыл. Последнее полотно, практически законченное месяц назад и отложенное на время, упало под ноги художника с антресолей, куда он сам его положил, прервав работу. Упало, когда он бродил по осиротевшей мастерской в полуобморочном состоянии в поисках корвалола, валидола, а может, коньяка или портвейна. Сердце прихватило, в который уже раз за последнее время. Когда под ноги лёг холст, запечатлевший любимый образ, художник вскрикнул, едва не испустив дух. Через пару секунд сердечная боль, преследовавшая добрых полчаса, внезапно стихла, и он просидел полночи с портретом на руках, баюкая его, как младенца. Пока незаметно сам для себя не уснул. Точнее, выключился. И уже только далеко не ранним утром, едва развиднелось, и яркое зимнее солнце порозовило крыши домов, опустошённый и отрешенно спокойный Туманов, убрал с глаз картину, помылся, привёл себя в порядок, готовясь идти опять в милицию. И уже собирался уходить, как пришёл старый друг Гриша, которому он, конечно же, был бы рад. Да вот радоваться никаких сил нет!

Берг выслушал Туманова молча, продолжая разглядывать портрет. Несколько раз по ходу рассказа качал головой, раз положил ему руку на плечо и вставил негодующий возглас, но ни разу не перебил. Когда художник закончил, долго молчал, не в силах проронить ни слова. Услышанное потрясло. Невероятная история, в которую поверить было так же трудно, как и усомниться в правдивости рассказчика. Что там Берг с его проблемами?! Володя сидел напротив, понуро опустив голову, и молчал. Рассказ, заставивший вновь пережить историю самой счастливой и удачливой поры его жизни и трагическую развязку, выпил силы. Молчание прервал Гриша, хрипло вымолвив:

– Володя!.. Друг!.. Я скорблю вместе с тобой. Прости, что меня не было рядом, когда всё это случилось. Я должен был оказаться вместе с тобой. Я должен был почувствовать неладное. Но сам оказался в проблемах по уши. И просто забыл о тебе. Как не раз бывало. Прости меня, если можешь. Давай помянем Надежду.

Молча выпили. Блеск в глазах Туманова был не прежний, искривший с залихватской силой, какую не пригасить. Увы, есть сила, способная если не пригасить, то перенаправить живой огонь человеческого сердца, превратив в холодное пламя жажды возмездия. Нестерпимой, отчаянной, что, придя однажды, выжигает, испепеляет душу, но не сразу, а медленно, пядь за пядью. Она иссушает корни живого. Гриша увидел этот взгляд, и как током ударило. Такие же глаза он видел всего однажды, в далёком высокогорном Кабуле – когда вернувшийся из рейда молодой лейтенант, в одночасье поседевший и словно прибавивший лет пятнадцать, докладывал командиру о боевой потере. Один убитый… близкий друг. Ныне медленный огонь подбирался к портрету возлюбленной, но нацеленный не на её образ, а на предмет в её руках – на дьявольский платок, возможно, ставший причиной её гибели.

– Я уничтожу эту чёртову картину, – еле слышно прошуршали его губы. Чувствуя, что нельзя допустить, чтобы вместе с этим злосчастным лоскутом вышитой ткани, запечатлённой на другом лоскуте, натянутом на подрамник, исчез прекрасный образ живой человеческой души, Гриша схватил Володю за руку, стал трясти его и приговаривать, нет – прикрикивать, требовать, молить:

– Послушай, старик! Заклинаю, прошу! Не убивай её дальше! Не губи картину. Я знаю, ты не можешь смотреть на неё. Это больно, очень больно. Но быть может, не сейчас, потом, когда-нибудь… через годы, может быть, пройдёт эта боль, вернутся силы жить, и ты захочешь увидеть снова. А это обязательно будет! И тогда… Нет, ты подумай, ведь всю силу своей любви, всю мощь своей души ты вложил в эту картину! Зачем же ты можешь вот так запросто…? Если не можешь видеть её, тогда отдай её мне! Отдай. Если не насовсем, так на хранение. Я сохраню. Я ей хорошую раму сделаю. Я буду беречь её, как ничего в этой жизни не берёг! Я не сумел сберечь своей любви. Разменял на мелочи, теперь пытаюсь догнать, а никак. Ускользает, как тень, как видение. Я не сумел сберечь семьи. Думал, построю, как подобает мужику. Чтоб сын, дом, дерево… Чтобы всё, как у людей. А всё разваливается. Рассыпается карточным домиком. Стоило подуть ветерку – нет ни семьи, ни дома, ни дерева, что когда-то посадил, да забыл ходить за ним, оно и засохло. Теперь не оживить. Спиливать надо. Даже фамилии своей не сберёг… Но я хочу сохранить эту картину. В ней моя надежда. В ней твоя Надежда. В ней наша с тобой надежда. На то, что жизнь не оборвалась, не остановилась. Жизнь продолжается, как бы ни ошибались, как бы ни горевали о тех, кого не вернёшь никогда. Не убивай живого, Володя! Это нельзя!!!

Туманов слушал, и глаза его мало-помалу становились суше, взгляд твёрже. Когда же, захлебнувшись страстью, Гриша смолк, переводя сбившееся дыхание, не подымая глаз, протянул ему холст, отвернулся, вздохнул и, ни слова не говоря, оставил их вдвоём – обретшую бессмертие Надежду и застывшего над нею в немом восторге музыканта. Гриша бережно завернул картину в тряпицы и запрятал в свою сумку, с которой пришёл.