Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

Запели скрипки, обволакивая сладкими голосами. В теле появилась приятная ломота, пальцы покалывало, по спине пробегали щекотные мурашки. И была ночь. И было утро. А потом день. И снова ночь, утро, день. Время спрессовалось в бессмысленную череду бессвязно сменяющих друг друга пятен. Угасающее сознание выхватывало иной клочок, не складывая в единое целое. На донышке дремало ощущение необходимости что-то сделать, предпринять. Но побудительное чувство жгучей ненависти покинуло душу, она пребывала в благостном созерцании осколков разлетевшегося в разные стороны бытия, и смутное ощущение не могло всплыть на поверхность. Разум прекратил бодрствование, и сон его породил чудовищ. Но они не пугали. Принимая облик Кашпировского, Беллермана, Смирнова, Иванова, санитара, неизвестной женщины, чудовища даже не пробуждали интереса: так, монстры, и всё. А где-то до кровавой хрипоты плакал, надсадно скулил пятнистый пёс.

Бывший главврач так и не узнает, что вечером 19 августа 1991 года, последнего дня в своей разумной жизни, в огне пожара заживо сгорело 187 человек, а спустя неделю, когда ликующая в пьяном угаре страна будет праздновать победу «демократии», ГУВД наспех расследует инцидент, найдя «крайних». Бедного инженера по технике безопасности Шаповалова осудят на десять лет. А якобы виновного в нарушении инструкции водителя мусоровоза Ваню Пряслова – на три года. Не узнает, как жена Пряслова Наташа будет молить нового главврача «Дурки» В. Я. Беллермана не давать показания против мужа, плакать, заклинать Христом не рушить молодую семью, объясняя, что вина Вани не доказана, и от того, как выступит на суде Беллерман, зависит приговор, будет просить взять Ваню на поруки, но неумолимый профессор показания против водителя даст. Не узнает Бессонов, что ожидающая ребенка Наташа уволится из больницы, и её подберёт в свой фонд Локтев. Там она будет получать приличную зарплату, ухаживая за раненными и хронически больными в госпиталях, разъезжая по адресам инвалидов с продуктовыми наборами и делая им уколы, а осуждённый Пряслов вскоре после прибытия в колонию бежит. Видавшие виды контролёры будут в изумлении: судя по всему, в живых бежавший в цистерне с битумом остаться не мог, но тело не найдут, Ваню объявят пропавшим без вести. Не узнает Бессонов, что рядом томятся несколько людей, чья судьба тесно переплетена с его судьбой. Одна из них Диана Олеговна Мунц, в прошлом натурщица и, одновременно, осведомитель КГБ. Её саму он в здравом уме ни разу не видел, но роковым утром 19 августа пытался принять участие в её судьбе. Она состояла в списке № 2 злосчастного предписания – 07-Ш-11-И-119(52).

А события того дня развивались стремительно. В 10.15, когда Бессонов затих на руках у санитаров, все тринадцать корпусов «Дурки» пришли в движение. Больных выводили во двор и гуськом переводили из корпуса в корпус, загружали на носилках в сантранспорт и увозили, из кабинетов выносили папки с документацией, часть которой исчезала в 13-м, часть оседала в куче на заднем дворе, где вскоре полыхнул костер. Водитель мусоровоза Пряслов пытался воспрепятствовать «пожарникам», поджегшим бумагу на мусорке, его послали куда подальше и попросили не вмешиваться. Он уехал на своём мусоровозе за пределы территории. В 13.30 к воротам подъехала БМП [42] с прапорщиком пехотинцем, нелепо торчащим из люка. После его перепалки с охраной колонна, шедшая следом за БМП, начала истошно сигналить. На шум сбежались. На все лады обсуждали вопрос: «Пришедшие к мирному медицинскому учреждению военные – за Горбачёва или за ГКЧП?» Потом кто-то из толпы полез на борт БМП с початой бутылкой коньяка и принялся увещевать прапорщика присягнуть Ельцину и не трогать «шизиков». Пьянчужку поддержали несколько голосов слева и справа, началась свалка, неизвестно, чем бы всё закончилось, но вдруг раздались крики «Пожар! Пожар!», и головы всех обратились в сторону клиники, над которой взвились клубы чёрного дыма, даже виднелись языки пламени. Забыв о военной колонне, все ринулись на территорию, но путь преградили вооружённые охранники. Началась стычка между напирающей толпой и охраной. Раздались выстрелы. Сбитая с толку милиция не отреагировала. В суматохе первого дня путча было вообще непонятно, на что реагировать. Кто стрелял? Куда стреляли? Пострадавших нет! Появились пожарные машины. Зеваки и охрана расступились. А на площади перед «Дуркой» начался стихийный митинг. Призывали развернуть колонну к обкому партии. Предлагали направить радиограмму в Форос, где арестован Президент СССР. Настаивали на необходимости воспользоваться присутствием военных и освободить томящихся в застенках советской психиатрии «узников, кого преступный коммунячий режим» боится судить открытым судом. Нестройный хор скандировал «Долой КПСС!». Начали сбор подписей за что-то. Прапорщик ошалело глазел по сторонам, поглаживая горделиво торчащий ствол пулемета. Он один знал, что грозное вооружение декорация – на борту ни одного патрона. Где-то пьяные голоса нестройно тянули «Чижика-пыжика». Пожарники продолжали тушение, несмотря на то, что выехали с полупустыми резервуарами. А корпус, где в мучениях гибли почти двести душ, запертых снаружи, догорал на их глазах. К вечеру все разошлись, оставив пустые бутылки и мусор. Воинская колонна, калеча берёзы на аллее, развернулась и убралась восвояси. Пожарные, залив водой пепелище и составив акт, тоже отбыли на базу в сопровождении милиции.

Телевизоры, чередуя музыку Чайковского с одними и теми же новостями, транслировали тот же дурдом, но в масштабах всей страны.

Феерию глупости из окна главного корпуса спокойно наблюдали холодные глаза за линзами очков, не выражая ничего, кроме равнодушия и собственного достоинства. Когда последние полупьяные люди покинули обезображенную Берёзовую аллею, он вошёл в кабинет, ещё хранивший запах прежнего обладателя, раскрыл шкаф с двумя халатами, слегка улыбнулся и произнес: «Sic transit Gloria mundi [43] !»

От трёх дней «путча» в душе недавнего выпускника консерватории, а ныне арт-директора молодёжного центра досуга, далекого от политики Григория Эдвардовича Берга остался след, едва ли не больший, чем от четырёх лет семейной жизни. В эти дни, забыв о жене и сыне, оставленных на курорте, он не мог найти себе места. Зачем-то нервничал, горячился. То присоединялся к «баррикадостроителям», то, раскрыв рот, слушал грассирующего оратора с выразительным косоглазием, сам внезапно начинал говорить, отчаянно жестикулируя, с незнакомым человеком в толпе, который почему-то увещевал остальных «не делать глупостей и расходиться по домам». Отчего-то Гриша уверился в том, что этого-то и нельзя делать. Дескать, как разойдёмся, они сразу придут. Кто такие «они», куда и зачем они должны придти, Берг точно сказать не мог. Но, охваченный общей истерикой революционного порыва, был уверен в своих словах. Происходящее смутно напоминало о пережитом в Афганистане. Вроде ничего общего, но странная связь войны «за речкой» и беспорядков «дома» улавливалась. Может, в том, что до сих пор ничего подобного в родной стране не происходило, не считая событий в Грузии и Прибалтике. Несколько лет со всех сторон неслось «мы ждём перемен!», и нате, вот они!