Жуан Салес - Обманчивая слава [Глава из книги]

4-ю роту бросили на передовую: противник перешел в контрнаступление. У нас большие потери.

Наконец, наступила небольшая передышка; мы окопались в городке, куда залетают гаубичные и минометные снаряды, а то и шальные пулеметные пули. Авиация совершает по два-три налета в день; на колокольне дежурят дозорные: при каждой бомбежке они кричат: «Просрались!». Потому что сигнал тревоги подают только тогда, когда на землю начинают сыпаться бомбы. Если бы это делали каждый раз, завидев в небе эскадрилью, никто бы и носа не успевал высунуть из укрытия.

Убежищем нам служит подвал единственного уцелевшего каменного дома. Старинный дом, века XV. Подвал в нем сводчатый; гул бомбежки отдается здесь, внизу, точно мощный глас пророка в катакомбах, а с винтовой лестницы, ведущей наверх, сыплется едкая пыль.

От Поблы остался лишь этот дом да развалины церкви; все остальное война сравняла с землей. По главной улице ветер гоняет старинные рукописи и документы: в приходской архив угодила бомба и разнесла хранилище. Иногда во время тревоги я не спускаюсь в подвал, надоело бегать. Просто стою и смотрю, как сыплются бомбы из чрева самолетов; они похожи на насекомых, сеющих на землю свои продолговатые яйца. Время от времени я скуки ради подбираю и рассматриваю какую-нибудь рукопись; любопытно, что в конце XV и даже в начале XVI века здесь писали на смеси каталанского с арагонским диалектом.

Последние две недели я прожил, точно под действием мощной дозы кокаина. Меня переполняло необъяснимое счастье. Ну да, мы отбили Поблу, враг с боями отступил; в селении не осталось ни одного живого существа, только вши. Дикое количество вшей! Мы отчаянно чешемся.

Могу ли я связно рассказать, что делал все эти дни? Нет. Бои не остаются в памяти. Просто что-то говоришь, куда-то идешь, словно повинуясь чужой воле. Помню только, что двигался, как автомат, и больше ничего.

Встает перед глазами какое-то открытое пространство, не то жнивье, не то пустошь. Противники расставили пулеметы так, словно слушали мою лекцию в Оливеле: крыли перекрестным настильным огнем, невозможно голову поднять. Но приказ есть приказ — пришлось идти в атаку, грудью на пули. Танков-то у нас не было.

Гальярт крикнул: «За мной!» и тут же рухнул замертво. Потом погиб Пропагандист. Помню еще высокие стебли лаванды, которые колышутся на ветру; то один, то другой внезапно падает, словно срезанный невидимым серпом. Новобранцы плакали; они впервые видели войну лицом к лицу. Убило второго офицера, по фамилии Миральес, и я оказался один во главе трех взводов. От нашей роты в живых осталась половина; пришлось отступать в заросли сосен и можжевельника.

Среди стволов рвались семидесятипятимиллиметровые гранаты и минометные снаряды, но по сравнению с тем полем роща казалась тихим оазисом. А как же раненые? Их стоны слышались отовсюду; некоторые пытались позвать на помощь, но голос захлебывался, как крик петуха, которому рубят голову. Связи с батальоном у нас не было. За лесом расстилалось еще одно голое поле, оно тоже простреливалось пулеметами. Новобранцы видели, что помочь раненым никак невозможно, это привело бы к еще большим потерям. Я был в полной растерянности: что же делать, как связаться с командованием?

И тут на поле показался офицер, за ним несколько солдат. Они ползли, стараясь не попасть под пули, и что-то тащили за собой по земле. Да это комиссар Ребуль, он тянул к нам телефонный провод.

Надо же, офицер взял на себя обязанности связиста! Трудно поверить, но нас бросили на передовую, а связиста из армейского корпуса не прислали. И вот теперь Ребуль заменил его. Он полз, припадая к земле, а пули свистели у него над головой, точно рой кровожадных москитов. От напряжения я весь взмок. Вспомнил дурацкие шутки, которые мы отпускали в его адрес, когда стояли в Оливеле. А сейчас просто слезы на глаза наворачивались при виде подобной отваги. Наконец Ребуль добрался до нас, и я не удержался, обнял его. А он, закусив мундштук своей трубки, посмотрел на меня удивленно, точно мой восторг казался ему чрезмерным и даже глупым, и протянул мне телефон; услышав на другом конце провода голос майора Рузика, я прокричал:

— Разрешите доложить! Капитан Гальярт погиб; боюсь, остальные офицеры тоже. По крайней мере, мы не слышим их голосов. Я взял на себя командование ротой.

— Оставайся в лесу. Пришлю тебе пару орудий 85-го калибра, заткнем эти чертовы пулеметы.

— У нас тут раненые, истекают кровью на поле.

— Пока не прибудут орудия, даже не вздумай ничего предпринимать, не то конец четвертой роте. Других у нас не осталось! Потерпи немного, минометы скоро будут. Помнишь моего сычонка? Его больше нет…

Мы укрывались в лесу несколько дней. Минометы прибыли, но вражеские пулеметы не умолкали и били наповал всякий раз, когда мы пытались выбраться на открытое пространство. Провизия закончилась, воды не осталось.

Смутно помню нашу последнюю отчаянную вылазку.

Новобранцы, точно завороженные, двинулись за мной; в мозгу стучала лишь одна мысль: вперед, только вперед! Пулеметы стрекотали, как печатные машинки в конторе дядюшки Эусеби, где все четыре секретарши разом барабанили по клавишам. Сначала звук шел спереди, но вдруг послышался и сзади. Мы что же, оказались меж двух огней? Но нет, это совсем другой звук, похожий не на треск печатной машинки, а на щелканье куропаток. Это другие пулеметы, не той модели. Это наши.

И вот уже ветер доносит до слуха обрывки разухабистого гимна, который сочинил Пикó для своих бойцов:

Орудия даром времени не теряли. Их снаряды чертили дуги у нас над головами и делали свое дело; разносили в пух и прах огневые точки «фашиков» — и кто только придумал это слово? На передовой врагов только так и называют! Новобранцы не отставали от меня ни на шаг; одни падали, другие бежали вперед, не обращая внимания на пули. Точно какая-то сила двигала нами… Так, а это что? Колючая проволока, что ж еще! Неужели мы так быстро до нее добрались?

Минометные снаряды разорвали «колючку» в нескольких местах, а мы прикладами расширили бреши. Быстрее, быстрее, не то нас всех тут перебьют. Вот мы уже между заграждениями и траншеями. Осталось шагов сто! Сто шагов вверх по склону. Кому жизнь дорога, быстрее за мной!

— Они сдаются! — слышится слева чей-то крик.

И точно, на бруствере стоит тощий, заросший щетиной человек в пыльных лохмотьях. Вроде нищий, думаю я. С какой стати нищий торчит на бруствере окопа? Но вот что-то блеснуло на рваном рукаве: офицерские нашивки. Он развел руки в стороны, точно собирался заключить нас в объятья.

— Не стрелять! Они сдаются! — хрипят мои бойцы.