Жуан Салес - Обманчивая слава [Глава из книги]

Потрясающий момент — такой, что в двух словах не опишешь. Всеобщее братство!

— Не стрелять! Хватит крови! Вы же не звери!

Какая прекрасная минута… Или мы все умерли, попали в рай, и этот фашик, одетый в лохмотья, на самом деле ангел, встречающий нас? И вдруг в бинокль я замечаю, как ангел-оборванец подмигивает своим — тем, что прячутся в окопе. Он под сурдинку делает им какие-то знаки правой рукой, точно дирижер музыкантам. Что за симфонию они собираются исполнить? Наверняка, что-нибудь в нашу честь. Может, La mort d’Aase [13] Смерть Озе — сюита из музыки Эдварда Грига к пьесе «Пер Гюнт». . Теперь я вижу его насквозь: готовьте гранаты, подпустим наших друзей поближе…

Испытанная уловка, мы и сами к ней не раз прибегали в подобных ситуациях. Бойцы швыряют винтовки на землю, машут руками, охваченные единым порывом; да они же новобранцы, им неведомы старые фронтовые хитрости.

— Это ловушка! — кричу я, однако никто меня не слышит; кругом радостный гвалт и сумятица. Скорее обнимем друг друга! Боже мой, как сильно в нас стремление к братству и как часто им пользуются, чтобы убивать еще беспощаднее…

— Придурки! — снова ору я, но голос тонет в немыслимом гаме. Рука сама собой тянется к заднему карману, и пистолет ложится в руку, как влитой. Я спокойно навожу ствол; в прорезь прицела вижу, как размахивает руками человек на бруствере. Плавно, с наслаждением жму на курок; боек издает короткий, нелепый щелчок. Ну да, пистолет-то не заряжен.

В двух шагах от меня лежит убитый боец; смутно припоминаю, что его фамилия Эсплугес и родом он из Алберки. Хватаю его винтовку. Или наоборот — фамилия Алберка, а сам он из Эсплугеса? Неважно, какая теперь разница. Приклад отдает в плечо, ангел-оборванец падает, как марионетка, у которой перерезали ниточки.

Мои бойцы все поняли; сообразили, наконец-то! Завязался кровавый рукопашный бой. Они яростно колят штыками всех подряд, даже тех, кто на коленях молит о пощаде. Напрасно я кричу:

— Скоты, что вы делаете! Остановитесь! Хватит крови!

Наконец в окопе не осталось ни одной живой души, убивать больше некого. Губы у меня запеклись, мучает жажда. Пико пригнал к нам мула с бурдюком воды на спине. Мы жадно пьем. Теплая, мутная вода кажется нам самой вкусной на свете.

Странное умиротворение принесли эти глотки. Но бойцы не отваживаются поднять глаза, словно теперь их связывает какая-то постыдная тайна. Сможем ли мы когда-нибудь спокойно смотреть друг другу в лицо после того, что произошло?

И снова день за днем из боя в бой, из траншеи в траншею. Оказывается, противники, в отличие от нас, выставили три линии обороны, одну за другой. Боевой дух падает: только прорвем одну, а за ней метрах в ста вторая, а там и третья. Приходится начинать все с начала.

Еще помню лес, горящий с трех сторон; самолет сбросил на него зажигательные бомбы. Мы попали в западню, оказались на пылающем островке в море минометного огня. Жевали обугленный хлеб. Горький запах этого леса мне не забыть никогда, он преследует меня по сей день. Не забыть и песен, то печальных, то непристойных, которые пели новобранцы.

Спали мы, где придется, в углублениях, вырытых штыками. Лежишь ночью — тишина кругом, лишь иногда просвистит шальная пуля — и видишь в вышине созвездие Лебедя, Северный Крест. Круэльс научил меня распознавать его на небосклоне. И глядя на эти звезды, я думал о тебе, Рамон, думал о Трини и о нашем сыне, читал «Отче наш» и потихоньку засыпал. Из бесконечной темноты светили они мне, эти четыре золотых гвоздя в небесной тверди. Господи, как мы все-таки малы, как беспомощны и как нуждаемся в поддержке!

Вот что не дает мне покоя: на днях я обыскивал карманы убитого мной лейтенанта — тяжелая обязанность, но таков приказ, что поделаешь; кто знает, вдруг на теле противника найдутся какие-нибудь важные документы или сообщения. У этого ничего существенного с собой не было, только письма от невесты. Бедняжка мечтала, что они поженятся, когда кончится война. Четыре письма в одном конверте. Не будь его, я бы не пребывал сейчас в таком замешательстве. Лейтенанта, оказывается, звали Антонио Лопес Фернандес.

Но тетушка Олегария не говорила мне, что ее внук дослужился до лейтенанта. Впрочем, это могло произойти совсем недавно; и потом, она редко получала от него весточки — только через международный Красный Крест…

Будем надеяться, что это чистое совпадение: имя-то не сказать чтобы редкое! Но есть и кое-что похуже: на следующий день, когда мы собрались хоронить убитых в общей могиле, я обнаружил, что тело лейтенанта изуродовано. Кто-то ножом распорол ему брюки и… Знать бы, кто этот ублюдок, расстрелял бы перед строем.

Случившееся не идет у меня из головы. Война сама по себе жестокая штука, и лишить жизни ненавистного врага — дело понятное. Да и в мирное время люди погибают, всех нас ждет одна участь. Страшно не кровопролитие, страшна ненависть. Убивать из чувства долга, это еще куда ни шло, но только без ненависти. Солерас, помнится, говорил: давайте убивать по-братски.

Даже не знаю, что теперь делать? Написать невесте? На конверте есть имя и адрес: Ирене Наталия Ройо Халон. Любопытно, что из этих инициалов складывается надпись INRI [14] Аббревиатура латинской фразы «Иисус Назарянин, Царь Иудейский». , учитывая, что в римском алфавите буквы «и» и «йот» обозначались одним знаком.

Но что же мне ей писать? «Уважаемая сеньорита, имею честь сообщить Вам следующее: недавно я убил Вашего жениха…» Чушь какая. Лучше выбросить это из головы. И потом, как отправить ей письмо? Через Красный Крест, разумеется. Или через какое-нибудь посольство. «Сеньорита, с прискорбием сообщаю, что Ваш жених Антонио Лопес Фернандес пал смертью храбрых; стоял на бруствере и смотрел, как мы наступаем…» Про то, кто его убил, можно умолчать. «Мы предали тело земле со всеми почестями, которых заслуживал сей достойный противник…» Ну да, и кто-то изувечил его труп. Стоп! Найти бы этого ублюдка… Есть у нас один боец, некий Памиес, тот еще тип: рожа тупая, глазки бегают, голова втянута в плечи, рот вечно ухмыляется — ни дать ни взять, мумия из монастыря; но не могу же я расстреливать человека только потому, что мне не приглянулась его физиономия!

Нет, казнить его нельзя — как казнишь мумию?

Каптенармус доложил мне, что готова похлебка; бойцы уже выстроились в очередь к огромной, черной от сажи алюминиевой кастрюле — прокопченные, как она, оборванные, нечесаные и небритые. Слава Богу, у нас нет зеркала, и своих лиц мы не видим, как не чувствуем и собственного зловония — привыкли. Однако глаза наши не утратили блеска, мы смотрим и видим; мы мечтаем… Мечтаем о полнокровной, прекрасной жизни, которая наступит после войны, обязательно наступит; несмотря на все злоключения, мечты наши живы. «Построиться по двое!» Бойцы машинально подчинились приказу; у каждого в руках алюминиевая миска — эти миски никогда не моют (и для питья-то воды хватает еле-еле), а потому чтó туда ни положи, любая еда отдает прогорклой кислятиной. Я провел строевой смотр; останавливался перед каждым, заглядывал в глаза, всматривался в их мечты: кому грезятся жена и сын, кому ферма и стога на поле (где-нибудь в Вальесе или в долине Уржель), кому — квартирка с мастерской в Грасии или в Барселонете; кто-то мечтает о заветном поцелуе, который перевернул бы всю жизнь… А вот и глаза, не знающие грез, глаза мумии; глаза циничного пройдохи. Во рту у меня собралась слюна, и плевок угодил прямо в ненавистную физиономию, а потом, как слизняк, медленно пополз по колючей щетине. Памиес и глазом не моргнул, а остальные были слишком погружены в свои мечты. От кастрюли поднимался к небу пар, точно дым от жертвы всесожжения Авеля; пахло паленой шерстью: интендантская служба пожаловала нам очередного барана. Боже правый, отчего так неистребимо на этой земле Каиново семя?