Любомир Дмитерко - Последние километры [Роман]

Молодая женщина неестественно засмеялась, обнажив большие пожелтевшие от никотина зубы. Мучительный смех искажал ее красоту, было в нем что-то отталкивающее, конвульсивное. И вдруг — о чудо человеческой памяти — перед глазами Ивана Гавриловича возникли кадры из того первого кинофильма, который ему пришлось увидеть в районном городке в далекой юности. Это была старая, немая лента, он и название ее вспомнил: «Арсенал».

…Тысяча девятьсот восемнадцатый год. Последние дни первой мировой войны. Регименты кайзера Вильгельма развернутой цепью топчут украинскую землю. Некоторые солдаты покачиваются, поддерживаемые руками других. Это мертвые. Живые идут в атаку, таща под руки мертвецов, чтобы и самим стать мертвецами. Черной тучей плывет газ. Солдаты в противогазах. Но вот один из них не выдерживает и, задыхаясь, срывает с себя маску. На экране появляется надпись: «Есть газы, веселящие душу человека». Солдат, наглотавшись «веселящего» газа, начинает корчиться от смеха.

Взрывается снаряд. На песке — голова немецкого солдата. Глаза раскрыты. Ужасная улыбка, обращенная в небесную пустоту, исказила солдатское лицо…

— Подойди сюда, Инга, — ласково сказала фрау Шаубе, — и не нужно этих неуместных шуток…

— Я только хотела напугать варваров, — спокойно ответила Инга и села на стул.

— Остерегайтесь провокаций, — шепнул комбригу замполит.

Алексей Игнатьевич уже пожалел, что согласился посетить старого профессора. Хотя директива Главного политического управления и обязывает налаживать контакты с местным населением, однако над ним тяготело чувство ответственности и за комбрига, и за себя, и за любой возможный инцидент.

— Наша Ингред слишком экзальтированна, — сказал профессор, не очень удивленный поведением племянницы.

— Она столько пережила, — добавила его жена. — Мы все пережили много, но она в таком возрасте…

— Это что? — встряхнула золотыми кудрями Инга. — Рыдания дядюшки и тетушки над гробом любимой племянницы? — И подчеркнуто фамильярно обратилась к Терпугову: — Дай закурить, господин большевистский офицер.

— Не курю, — ответил немного смущенный таким обращением Терпугов. На выручку ему поспешил Березовский:

— Пожалуйста, фрейлен…

— Фрау, — подсказала Катерина.

— Простите, фрау Инга. Берите. — Березовский протянул взбалмошной красавице коробку «Казбека», которую он носил на всякий случай. Инга бесцеремонно взяла из нее сразу несколько папирос. Понюхала табак и восторженно воскликнула:

— О!..

Появился Платонов-Чубчик с подносом в руках. На фронте ординарец — и швец, и жнец, и в дуду игрец. Сашко понемногу привык к этой роли, хотя в такой, как сегодня, ситуации он оказался впервые.

— Прошу в столовую! — спохватилась фрау Магда. Взяв лампу, она двинулась в соседнюю комнату.

Стол уже был накрыт. В хлебнице лежал нарезанный тоненькими ломтиками эрзац-хлеб землисто-пепельного цвета, в масленке — комочек неестественно белого маргарина, в сахарнице — мелкие, как мак, таблетки сахарина. Тут же лежали принесенные Чубчиком копченая колбаса, галеты, сахар.

Хочу шнапсу! — заявила Инга. Трудно было понять суть ее поведения: психическая аномалия или нарочитая игра?

И Терпугов, и Березовский знали, что в данных обстоятельствах пить не следует. Разве лишь по капельке для приличия. Целебная жидкость всегда была в походной фляжке Платонова. Когда рюмки были наполнены, никто первым не решался провозгласить тост. Березовскому и Терпугову сейчас было не до тостов — они все время думали о своих подразделениях, о предстоящих боях; Платонову в присутствии старших не положено было начинать первым.

Затянувшуюся паузу нарушил профессор Шаубе.

— За победу разума над безумием!

Кто выпил, кто лишь пригубил, а Инга, лихо осушив рюмку, громко захохотала.

— Разум… Ха-ха-ха!.. Разум, безумие, честь, бесчестье… Ха-ха-ха!.. — И протянула пустую рюмку: — Еще!

Березовский замялся, она вырвала у него из рук флягу Платонова, налила себе в рюмку и залпом выпила ее. И снова захохотала.

— А где был, дяденька, ваш мудрый разум тогда, когда вы цепляли на стены фразы из «Майн кампф»? И тогда, когда вы срывали их? Ха-ха-ха! И в обоих случаях вами руководил страх. Паф! Паф! Паф!.. Вот чего вы боялись. Вы — знаменитый профессор, знаток Петрарки и Данте. А Данте, между прочим, не испугался ни преследований, ни изгнания, ни остракизма.

— Инга! Это в конце концов невыносимо! — не удержалась фрау Магда.

— Пускай говорит, — тоном обреченного согласился Шаубе. — Она говорит правду.

— Правду?! — Слова профессора, мягкий тон его голоса не успокоили разъяренную Ингу. — Где она? Где? Нет правды! Нет ее, как нет разума, чести, совести, любви, верности — всего того, что выдумали книжные черви. Есть только сила — грубая, жестокая! Вчера она была у Гитлера, сегодня — у Сталина. Вот и вопите, дяденька, во всю глотку: «Гитлер капут!» Проклятье… Проклятье человеческому разуму с его кровавым безумством.

Поднялась — буйная, красивая, охмелевшая от водки и ярости, выбежала из комнаты. Никто не пошевельнулся, видимо в этом доме уже привыкли к ее выходкам. Сквозь приоткрытую дверь виднелась стена смежного кабинета. На полках под стеклом ровными рядами стояли книги, книги, книги… Царство разума, мудрости веков, — как говорил когда-то учитель десятилетки Иван Березовский. Но ведь там, на полках, рядом с Шиллером и Гете нашел себе место роскошно изданный человеконенавистнический бред Гитлера и Розенберга. Пигмеи рядом с титанами.

Смешались понятия, стерлись критерии, рухнули иллюзии. Для нас это понятно: социальные противоречия, политические конфликты, диалектика борьбы. А для такой Инги…

— Она много пережила, — виноватым голосом повторила фрау Шаубе. — Жила в Бреслау, неподалеку отсюда. В одну из ночей бомба попала в их дом. На ее глазах погибли отец, мать, то есть моя сестра, и пятилетняя дочурка, настоящий ангелочек… А еще раньше погиб ее муж в боях под Харьковом. Боже милостивый, где тот Харьков, зачем он нам?!

— Инга правду говорит, — заученно повторил профессор. — Страх… Отвратительный, липкий, ужасный. Он держал нас в своих тисках. Страх и ложь. Да еще циничная демагогия. То «молниеносная война», то «эластичная оборона», то «реконструкция столицы рейха», то вдруг заявление: «Мы будем бороться и позади Берлина…» Вот так, до последней минуты.

— Скажите, пожалуйста, — прервал его Терпугов, — от вашего старшего сына, Бернарда, не сохранилось никакого архива? Я имею в виду документы, дневники, письма…

— Все конфисковало гестапо, — вздохнув, ответил профессор.

— Нет, кое-что осталось, — не очень смело напомнила ему жена.

— Ты имеешь в виду то, что привезла из Веймара?